— А Вильхельма доведут, стало быть? — саркастически хмыкнул Хельмут, понимая, что усмешка его напоминает скорее хищный оскал.

— Вильхельм меня не слушает — и чёрт с ним, он взрослый, <i>свободный</i>, — Генрих выделил голосом это слово, — человек, который пока ещё может себе это позволить. Через два года он окажется весь во власти твоей сестры, и если он будет изменять ей, она получит полное право расторгнуть брак. Но сейчас это не считается изменой, — заключил он и вздохнул.

— То есть, советуя мне выдать Хельгу за своего кузена, ты прекрасно знал, каков он… — У Хельмута вновь затряслись руки и перехватило дыхание. — Что он падок до шлюх и может изменить… И всё равно со спокойной душой дал добро на их помолвку и брак?

Генрих почему-то промолчал.

Хельмут не знал, что сказать. Возмущение разъедало разум и мешало словам строиться в цельные фразы. Генрих сам себе противоречил: он не одобрял связи со шлюхами, но не осуждал своего двоюродного брата за то, что тот вступает в эти связи. Он предложил Хельмуту выдать Хельгу за Вильхельма, но при этом знал, что Остхен не будет верным мужем. Теперь же в ответ на возмущения друга он попросту улыбался, свято уверенный в своей правоте. Хельмуту захотелось дать ему пощёчину, но он вовремя вспомнил, что мог за это лишиться руки или чего похуже — земель, рыцарской чести и дворянского титула. Генрих всё-таки был ему не только другом, но и сюзереном.

— Слушай… когда ты зашёл, ты был зол и на взводе, — заметил Генрих, прищурившись, — но потом, когда Гвен ушла, ты от меня отшатнулся так, будто испугался… Ты ведь не только о Вильхельме хочешь поговорить, верно? — поднял бровь он. — Я тоже… тоже что-то сделал не так?

Последние слова он произнёс с явной насмешкой, отчего Хельмут снова ощутил в груди эту холодную боль, будто его несколько раз ударили в сердце или лёгкие ледяным кинжалом.

— Нет… ваша милость, — процедил он сквозь зубы и сжал руки в кулаки. Сейчас нужно говорить без яда и сарказма, спокойно, с достоинством. Так, как с Генрихом говорят те его вассалы, с которыми его не связывают дружеские или родственные отношения. — Это вы простите, что я посмел повысить голос и предъявить вам обвинения, которые следовало бы предъявить самому барону Остхену. И за то, что лезу в вашу личную жизнь и отношения с госпожой Гвен, тоже простите.

С этими словами он, взмахнув плащом, вышел из шатра в холодный, серый, бездушный вечер.

Когда к нему подошёл Вильхельм, Хельмут даже не посмотрел на него, даже бровью не повёл. Так и продолжил стоять как вкопанный, скрестив руки на груди, и смотреть вдаль, на Узкий тракт, который заполнило множество всадников, пеших воинов и повозок. Уже можно было хорошо разглядеть лица тех всадников, что ехали впереди. Искать среди них барона Клауса Остхена смысла не было — он приехал несколькими днями ранее, привезя радостные вести: Серебряный залив взят, фарелльский флот разгромлен, а часть шингстенских войск и весь остхенский отряд присоединяется к основной армии, чтобы нанести ещё один удар.

Когда Серебряный залив был в руках врага, по морю из Фарелла туда поставляли продовольствие и солдат, но теперь эта червоточина закрыта, что, несомненно, ослабит вражескую армию. Правда, противники ещё могли надеяться на поставки с севера, но лорд Джеймс обещал об этом позаботиться: часть его людей осталась в недавно освобождённых северо-западных крепостях, и теперь солдаты могли совершать вылазки, отслеживать фарелльские обозы с продовольствием и не позволять им добраться до цели.

Что ж, это всё несколько обнадёживало.

Думая о таком положении, Хельмут вглядывался в лица шингстенцев и пытался понять, с какими людьми ему предстоит иметь дело. Нолдийцам он доверял, неплохо их зная, да и авторитет лорда Джеймса для него был неоспорим. Но шингстенцы… всегда себе на уме, и вера у них своя, и никогда не знаешь, чего от них ждать.

— Общался когда-нибудь с шингстенцами? — подал голос Вильхельм, ухмыльнувшись — Хельмут не видел, но кожей почувствовал эту несколько пренебрежительную ухмылку.

— Ещё спрашиваешь, — закатил глаза он. — Географию в детстве не учил? Вот я, южнее — Шнайлер, будь он неладен, дальше Пурпурный Хребет, а за ним — Шингстен. Мне уже доводилось ездить на границу разбойников гонять… — Он поёжился, в сердце вдруг затрепетала боль — разбойников гонять они ездили вдвоём с Генрихом. А теперь, после ссоры, вспоминать об этом было, мягко говоря, неприятно. — Конечно, я общался с шингстенцами.

— Ну, теперь появился шанс познакомиться не со всякой швалью из приграничных трактиров, а с дворянами, — продолжил Вильхельм, кивая на тракт.

Стоять рядом с ним по-прежнему не хотелось: Хельмут всё ещё помнил о выходке Остхена, но он до сих пор не поговорил с ним об этом. Что-то мешало ему, что-то отвлекало, постоянно на его пути вставали помехи: то он попросту забывал, то Вильхельма не было в лагере, то Генрих (теперь уже через посыльных, конечно) поручал Хельмуту какие-то мелкие дела… Вот сейчас можно было бы поинтересоваться у Вильхельма, что это, чёрт возьми, было и почему он считает, что имеет право изменять своей невесте… И ведь именно из-за него в итоге Хельмут поссорился с лучшим другом! Но теперь он отчего-то не мог найти в себе силы сказать Вильхельму хоть что-то — и дело было вовсе не в нерешительности или вроде того.

— Ты же знаешь, что лорд Шингстена тяжело болен и почти не встаёт с постели? — сказал Вильхельм, скрестив руки на груди и чуть наклонив голову влево. Вид у него был весьма довольный, будто он только что выскочил из постели очередной шлюхи… Хельмут бы не удивился, если бы это предположение оказалось правдой. Впрочем, волосы Вильхельма были тщательно расчёсаны и аккуратными чёрными волнами спадали до плеч, и зелёная рубашка с серым камзолом сверху выглядели весьма опрятно, золотистая пряжка ремня и начищенные коричневые сапоги сверкали в лучах полуденного солнца… Наверное, если он и развлекался недавно с кем-нибудь из лагерных девок, то потом долго и тщательно приводил себя в порядок. — А сыну его шестнадцать лет, в рыцари его ещё не посвящали, поэтому их армией сейчас руководит брат леди Элис, герцог Вальтер Эрлих.