— У меня есть виски, хотя он очень крепкий…

— Тем более! — округлил глаза он и отшатнулся. — Я вообще не люблю алкоголь, упаси, Господь!

Генрих, в свою очередь, тоже рассмеялся и наполнил свой бокал, оставив второй нетронутым — видимо, надеялся, что Хельмут всё-таки одумается. Но одумываться он не желал: алкоголь казался ему противным и невкусным, а ощущение хмеля попросту бесило.

— Ты так скоро лыка не будешь вязать, — заметил он, — а у нас, если сестра успеет побыстрее отправить схемы, завтра совет…

— Я не пьянею, — буркнул Генрих, будто это его до ужаса злило. — Хочу ли напиться, не хочу, хоть целый мех в себя вливаю — не получается. И похмелья тоже не бывает.

— Но, думаю, по печени оно всё равно бьёт, — усмехнулся Хельмут, приглядываясь: и правда, ни во взгляде, ни в мимике, ни в жестах друга не было ничего такого, что выдало бы в нём опьянение. — А отчего так, не знаешь?

Генрих пожал плечами.

— Как у тебя дела? — вдруг поинтересовался он. — Если честно… прости, но выглядишь усталым.

— Я в порядке, — улыбнулся Хельмут — эта забота его тронула. — Да, устал немного, и, знаешь… Скоро штурм этот проклятый, и кто знает, как всё пройдёт… После нашей первой неудачи я боюсь и второй.

— Я тоже, — кивнул Генрих, скрыв улыбку, и поставил бокал на столик. — Но это было уже так давно… ещё весной, а сейчас осень. Прошло несколько лун, мы за это время уже набрались опыта, учли все промахи, и у нас есть возможность исправить ошибки.

Хельмут прикрыл глаза. Ему казалось, что за эти несколько лун они ещё и повзрослели на пару лет. Он-то уж точно повзрослел. И тем вздорным мальчишкой быть перестал. Наверное. Время покажет.

— Ой, к слову… — Генрих вздрогнул и прижал ладонь ко лбу. — Я из-за наших разногласий забыл о твоих именинах!

— Да ничего…

Но друг снова наполнил свой бокал и пододвинул второй поближе к Хельмуту.

— Давай выпьем за тебя! Двадцать один год — это тебе не шутки, — заявил он, поднимая свой бокал. — Прими мои запоздалые поздравления, хоть именины у нас отмечать не особо принято, я желаю тебе счастья и удачи.

— Спасибо, — искренне улыбнулся Хельмут.

Генрих, не дожидаясь, когда он возьмёт бокал, залпом осушил свой до дна и даже не поморщился.

— Ну выпей хоть бокальчик! Тебе тревожно и даже страшно, а вино… Оно неплохо успокаивает.

— Тебя-то, может, и успокаивает, но я уже после половины бокала начну петь, — невесело усмехнулся Хельмут и посмотрел в пол. — Думаю, матерные крестьянские песни с ярко выраженным бьёльнским говором — это не то, что хотят слышать наши солдаты на ночь глядя.

Он верно подметил насчёт ночи: сквозь тонкую щель входного полотнища было видно, как темнеет вечернее небо, приобретая чёрно-синий оттенок, и как всё ярче загораются звёзды… В шатёр заполз прохладный ветерок, и Хельмут зябко повёл плечами, хотя на нём по-прежнему был тёплый плащ.

— Ну, может, это их развеселит, — возразил Генрих как-то отстранённо и слишком тихо. — Поднимет боевой дух. Да и тебе самому бы тоже не помешало…

— Не стоит, я просто… — Хельмут вздохнул и резко взглянул ему в глаза. — Просто всё-таки страшно, как ни крути. И всегда есть риск и погибнуть самому, и потерять тех, кого любишь. — Он снова поёжился, на этот раз уже не от ветра, и Генрих, заметив это, приобнял его за плечи. Хельмут сначала недоуменно взглянул на ладонь, лежащую на левом плече, а затем на самого друга, который, как всегда, был спокоен и сдержан. Однако в глазах его тоже плескалось волнение — Хельмут не мог этого не заметить. — Я ведь не хочу тебя потерять, ты же понимаешь? — Он ни капли не выпил, но внезапно начал нести какую-то чушь, достойную пьянчуги. Обнаружил вдруг вторую руку Генриха на своём колене и не раздумывая накрыл её ладонью, чуть погладив прохладную кожу. — Стоит, наверное, воспользоваться примером сестры и помолиться на ночь… — проронил он.

— Хорошая идея, — кивнул Генрих. — Тогда я тоже буду молиться, чтобы ты меня не потерял. И чтобы я тебя не потерял тоже.

Никто из них толком не понял, как шутки и весёлые разговоры вдруг сменились такой серьёзной, тревожной темой.

Они смотрели друг на друга невероятно долго, и их лица были просто до невозможности близко. Где-то снаружи кричали ночные птицы и трещали дрова в кострах, а здесь, в шатре, царила смертельная тишина. Хельмут даже не мог понять, чьё сердцебиение слышит отчётливее — своё или Генриха.

Левой рукой он продолжал поглаживать пальцы друга, лежащие на его колене, а правой вдруг зачем-то коснулся его бледной щеки, провёл пальцем по острой скуле, словно желал порезаться о неё, а Генрих тихо улыбался, и лишь ресницы его вздрагивали каждый раз, когда Хельмут касался его лица.

Потом Генрих крепче сжал его плечо и приблизил к себе сильнее — и в следующий момент Хельмут почувствовал, как их губы несмело соприкасаются.

Он подумал, что целоваться с мужчиной, наверное, иначе, чем с женщиной, но ошибся: когда Генрих наконец вовлёк его в настоящий поцелуй, ничего особо нового он не почувствовал. Около минуты они целовались не спеша, нежно лаская губы друг друга и изредка соприкасаясь языками. Потом поцелуй стал глубже, требовательнее, Хельмут невольно прикусил верхнюю губу Генриха, и тот усмехнулся, не разрывая поцелуя. В низу живота начало тянуть, но это возбуждение его вовсе не испугало — оно было ожидаемым и закономерным, никак не удивляло и не тревожило.