— Она в последнее время на чём свет стоит ругала наш геральдический цвет, — смеялся Хельмут, — так что с фиолетовым ты поосторожнее. Может… — Он задумался, вспоминая утро помолвки: Хельга тогда надела зелёное платье, а не фиолетовое. — Может, зелёный? Раз уж она станет баронессой Остхен, то будет обязана носить ваши цвета.

— Мне тоже нравится зелёный, — кивнул с улыбкой Вильхельм.

Но всё же открывать ему душу Хельмут не хотел. Боялся, что Остхен не поймёт и лишь посмеётся. Он помнил его, увлечённого вихрем битвы: горящий взгляд, сжатые губы, меч, рубящий врагов направо и налево… Сражение явно доставляло Вильхельму больше удовольствия, нежели страданий. Вряд ли он сможет убедить Хельмута в том, что думать о предстоящей битве в положительном ключе — неправильно. А ведь избавиться от этих мыслей для него сейчас было крайне важно.

В итоге Хельмут решился. Невозможно молчать целую вечность, нельзя постоянно делать вид, что ничего не произошло. Он понял, что даже с лордом Джеймсом за последнюю луну общался больше, чем с Генрихом, и это было жутко несправедливо. Они дружили с детства, вместе катались на лошадях и бегали по обширному внутреннему двору Айсбурга или саду Штольца; несмотря на семилетнюю разницу в возрасте, они были как ровесники, как родные братья, и даже отъезд Генриха на службу оруженосцем не помешал их дружбе. Именно Генрих посвятил Хельмута в рыцари в день его восемнадцатилетия; именно Хельмут был главной поддержкой Генриху, когда у того за полгода умерли и отец, и мать. Ничто не могло разлучить их долгие годы, и неужели сейчас их разлучит глупое недопонимание?

Хельмут попытался загнать свою гордость в глубины души и настроить себя на самые жестокие унижения. Хотя вряд ли Генрих потребует этих унижений. Его поведение предсказать было сложно: кажется, он был искренне оскорблён и всё ещё таил в сердце обиду, но… но, может, он сразу же простит старого друга, и всё будет как раньше… Хельмуту хотелось верить во второе, но и первого он тоже не исключал.

Порывшись в сумках с вещами, он нашёл аккуратно сложенную светло-сиреневую рубашку, чей воротник был украшен золотистой вышивкой. Сверху надел чёрный шерстяной камзол, отделанный кожей. Слишком роскошных нарядов на войну Хельмут не брал, но сейчас ему хотелось выглядеть как можно лучше. Сверху он накинул фиолетовый плащ, скреплённый на груди золотой застёжкой в виде вставшего на задние лапы льва — геральдического зверя дома Штольцев. Причесал волосы, что из-за давности последней стрижки стали неровными и непослушными, как смог уложил и оглядел себя в небольшое зеркало. Выглядит вполне прилично, главное, чтобы Генрих оценил его старания…

Страшнее всего сейчас было бы снова обнаружить друга в шатре с Гвен… или с любой другой девушкой.

Хельмут прошёл по лагерю от своего шатра до шатра Генриха медленно, считая шаги и глядя под ноги. Окружение его не интересовало, хотя до слуха доносился то чей-то смех, то звон стали (видимо, солдаты всё ещё не прекратили тренировок), то ржание лошадей, то треск костра… Приятный запах дыма щекотал ноздри, и этот запах всегда наводил мысли об осени. Да, деревья ещё не желтели, и темнело по-прежнему поздно, но Хельмут чувствовал приближение осени, что не могло не навевать лёгкую грусть по так быстро прошедшему лету.

Наконец он поднял голову, замерев в нескольких шагах от входа в шатёр Генриха. Небо темнело, на нём уже показывались первые звёзды, но полоса горизонта пока ещё отливала алым и розовым. Хотелось верить, что эта ночь принесёт ему долгожданное успокоение и примирение с другом.

Хельмут глубоко вздохнул, стараясь усмирить внезапно накрывшее его волнение, и зашёл, приподняв тяжёлое входное полотнище.

Генрих был один, и Хельмут мысленно возблагодарил Господа за это. Если бы он снова застал его с девушкой, то попросту бы расплакался, как малое дитя. Но, слава Богу, друг был один, и Хельмут даже позволил себе улыбнуться. Однако это всё, на что его хватило. Он замер у входа, ожидая, когда Генрих обратит на него внимание.

Тот как будто нехотя поднял голову, отрываясь от полировки меча; пальцы сильно сжали оселок, во взгляде вспыхнуло недоумение, уголки губ нервно дёрнулись. Он молча смотрел на Хельмута, ожидая чего-то, каких-то слов и действий, но Хельмут не знал, с чего начать.

— Ваша милость… — просипел он — горло будто сжало стальным ободом, отчего было трудно дышать и говорить. Пульс колотился в висках, грозя вот-вот разрушить хрупкие кости. — Милорд, я…

— Ой, да прекрати! — воскликнул Генрих.

Он отбросил меч и оселок и встал. Хельмут ощутил странную мелкую дрожь, видя, как друг медленно приближается к нему, заведя руки за спину, и смотрит на него пристально, выжидательно, оценивающе… Взгляд его задержался вдруг где-то в области груди Хельмута, и тот понял, что Генрих рассматривает его застёжку.

— Я хотел сказать, — начал Хельмут, невольно опуская взгляд, затем резко, усилием воли, поднял голову и заставил себя посмотреть другу в глаза, — что… — Снова ком в горле помешал договорить, и он откашлялся. Опять опустил взгляд и опять заставил самого себя поднять его. — Прости меня. Пожалуйста.

Генрих, кажется, несколько опешил, и слабая улыбка исчезла с его лица. Он чуть нахмурился и как-то слишком тяжело вздохнул.

— Мне не стоило тогда обвинять тебя, — продолжил Хельмут, решив не дожидаться его вопроса — за что? — Ты и правда не обязан отвечать за поступки Вильхельма, а я… я просто дурак, — пожал плечами он и горько усмехнулся. — И насчёт тебя и Гвен тоже… Не надо было лезть, — выдохнул он наконец и замолчал. В голове стало абсолютно пусто, и все слова, что Хельмут смог выскрести из парализованного страхом разума, он уже сказал. Чудо, что ему удалось собрать эти слова в связные предложения.