– Мне кажется, – улыбаясь, сказал наконец Такфаринас, – что каменное сердце Саксума дало трещину. Поправь меня, если я ошибаюсь.

– Ладно тебе, Юст, – смущённо отмахнулся декурион. – Ты меня, понимаешь, прям как мальчишку, в краску вогнал.

– По-нашему это называется «тера» – любовь, – сказал Такфаринас.

– Я знаю, – ответил декурион и, посмотрев на улыбающегося вождя мусуламиев, тоже широко улыбнулся. – Знаю…

– Обними меня, – шёпотом попросила Хавива.

Она лежала, прижавшись к нему всем своим долгим жарким телом, и Саксум чувствовал у себя на щеке её горячее дыхание.

Саксум повернулся на бок, лицом к подруге, и крепко обнял её. Их губы встретились.

– …Подожди… – сказала Хавива. – Постой… Не сейчас.

– Почему?

Она помолчала, перебирая волосы у него на затылке; Саксум ждал, закрыв глаза, вдыхая сладковато-мускатный запах её пота.

– Мне страшно, Шимон, – наконец шепнула Хавива.

– Почему?

– Не знаю… Мне так хорошо! Как в детстве. Так покойно… Я никогда, ни с кем не чувствовала себя так спокойно, как с тобой… Только с мамой. В детстве. И мне страшно, что всё закончится… Как тогда…

Хавива была младшим ребёнком в семье небогатого купца из Ципори. Ей было семь лет, когда в их дом пришли солдаты.

Отца и старшего из братьев, большого и улыбчивого Нахума, зарубили прямо на пороге. Остальных детей выволокли из дома, связали одной толстой верёвкой и куда-то погнали, подгоняя тычками страшных зазубренных пик. Кинувшуюся вслед за детьми мать один из солдат ударил плашмя мечом по голове и оставил лежать в пыли – маленькую, съёженную, заметаемую несущимся вдоль улиц горящего города чёрным летучим пеплом.

Первый раз им дали поесть только через три дня. К тому времени их, вместе с огромной толпой пленников – тоже, в основном, детей и подростков, уже пригнали в какой-то большой город на берегу моря и держали в огромном складском помещении: гулком, пропахшем кожей, с настырно шуршащими и нагло шныряющими повсюду большущими увёртливыми крысами.

А потом их стали сортировать по возрасту и грузить на корабли, и она больше уже никогда не видела своих братьев и сестёр.

Следующий кусок жизни она провела в тесном тёмном вонючем трюме, в мире копошащихся, плачущих, кричащих, дерущихся за чёрствую корку хлеба, неподвижно и страшно лежащих под ногами, детей. Этот мир постоянно качало: то едва-едва, убаюкивающе, то истово, швыряя их друг на друга, заставляя визжать от страха и изо всех сил вцепляться в соседа – в одежду, в мокрые скользкие холодные руки, в грязные спутанные волосы.

А потом качка прекратилась, трюм распахнули, и они все ослепли от хлынувшего вниз нестерпимо синего света.

Затем их куда-то везли на телегах, потому что идти из них уже почти никто не мог. А потом был пёстрый шумный многоголосый рынок, где какие-то злобные дядьки и тётки громко и непонятно кричали, щупали твёрдыми цепкими пальцами их руки и ноги, заставляли открывать рты, копались в волосах.

Только спустя много месяцев она узнала, что живёт в столице Великой Империи – Роме.

Последующие шесть лет ей особо ничем не запомнились. Она жила с прислугой в большом каменном доме, в центре города, на шумной оживлённой улице Аргилетум. Их хозяином был Гней Корнелий Кинна – пожилой добродушный патрикий, казалось, никогда и ни на кого не повышавший голос. В обязанности Хавивы входила уборка помещений. Дом был большой, комнат в нём было много, и малолетняя рабыня никогда не оставалась без дела.

Когда Хавиве исполнилось тринадцать, её «повысили в должности», назначив «согревающей постель». И хотя престарелый Кинна больше действительно интересовался ею как грелкой, чем как женщиной, она через два года всё-таки родила от него мальчика. Ребёнок родился маленький, слабенький, он даже не плакал, а лишь тихонечко попискивал и прожил на этом свете всего пять дней. Она даже не успела к нему толком привыкнуть и поэтому почти не плакала, когда он умер.

Потом ещё в течение пяти лет не происходило ничего примечательного. Жизнь текла однообразно и размеренно. А потом умер хозяин дома. Как это часто водится, долгов у него оказалось больше, чем нажитого имущества; всё – дом, мебель, рабы – пошло с молотка, и Хавива оказалась сначала в Неаполисе, потом – в Сиракузе, а потом – в Нумидии, куда её привёз купец-грек с целью перепродажи в луперкал в быстро растущей за счёт легионеров-отставников Тевесте.

Однако в Тевесту она не попала – обоз, в котором ехала Хавива и ещё несколько таких же несчастных, был взят с боем людьми Такфаринаса.

Ей повезло, она не пошла по рукам, как другие захваченные вместе с ней рабыни, и не была продана дальше на юг – страшным чёрным людям, приходящим из-за пустыни, а почти сразу угодила в шатёр к вождю мусуламиев. Впрочем, пользовался услугами своей «тинтадефи» – «медовой» (так он окрестил её в первую ночь) Такфаринас не часто – в шатре у «Великого Вождя» наложниц-рабынь хватало и без неё. Четыре года она прожила в Туггурте, четыре года ходила за водой, готовила еду, ткала, вышивала, доила верблюдиц, четыре года – до того самого вечера, когда Такфаринас, в очередной раз позвав её к себе, не стал, как это всегда бывало прежде, медленно снимать с неё одежду, что-то тихо и жарко шепча при этом на чужом языке, а приказал немедленно идти в новый шатёр, сразу за валом, – «…к дорогому гостю, твоему, между прочим, земляку»…