Солнечные часы на Форумной площади показывали полдень.

Солнце висело над зеленовато-золотистой двускатной крышей храма Святой Триады – жёлтое, мутное, тусклое, то и дело закрываемое серыми клочьями быстро мчащихся по небу низких облаков. Порывами налетал холодный северо-западный ветер, ероша пепельно-салатовые кроны стоящих по периметру площади приземистых олив, взвивая мелкий мусор и песок, заставляя ходить по замощённому жёлтым камнем пространству низкие неустойчивые пылевые смерчики.

Над площадью стоял отчаянный женский плач.

Здесь готовили к отправке согнанных со всего города рабынь. В пёстрой, тесной, исходящей криком толпе стояли, прижимаясь друг к другу, и совсем молоденькие, десяти-двенадцатилетние, девочки – с едва начавшими оформляться женскими формами, и пожилые, пятидесятилетние, давно уже поседевшие старухи. Многих из них вырвали из семей, разлучили с родителями, с детьми. И всем им в ближайшие часы была уготована одинаковая участь: попасть в солдатские бордели мусуламиев и стать там безропотными и бездушными предметами, обыкновенными грязными подстилками – объектами грубой мужской похоти, бесправными, а потому безотказными.

Несколько поодаль от этой рыдающей толпы двумя разновеликими кучками стояли легионеры из декурии, назначенной для сопровождения живого товара. Лица легионеров были мрачны. Понять их было несложно – приказом нового начальника гарнизона в число передаваемых армии Такфаринаса рабынь были «рекрутированы» все жрицы любви из городских лупанаров. Таким образом получалось, что солдаты своими руками отдавали противнику одну из своих, и без того немногочисленных, солдатских радостей.

Вообще, трибун-латиклавий несколько погорячился, беря перед Такфаринасом повышенные обязательства по сдаче живого товара. Тубуск был городком небольшим и небогатым, и в нём с огромным трудом удалось набрать необходимое число более или менее подходящих рабынь. В этих условиях о каком-то качестве товара можно было уже и вовсе не говорить. Дабы набрать требуемое количество женщин, новоявленный префект был даже вынужден отдать четырёх своих личных рабынь, привезённых им из Ламбессы. Впрочем, поступком этим трибун-латиклавий немало гордился и не упускал возможности в разговорах упомянуть об этом факте, горько сетуя на несоразмерность жертвы, безвозмездно принесённой им на алтарь общественного блага…

А на площади у южных ворот было не протиснуться от пригнанных туда трёхсот пятидесяти лошадей, отобранных у двух разоружённых ал нумидийцев и также предназначенных для передачи Такфаринасу.

Над площадью, тесно забитой табуном, стояло фырканье и ржанье. Густо несло конским потом, мочой и навозом. Лошади вели себя беспокойно, топтались на месте, мотали мордами, скалили длинные жёлтые зубы. Иные взвивались на дыбы, лезли копытами друг на друга.

А под аркой ворот, налившись кровью и бешено выкатив глаза, дико орали друг другу в лицо два младших командира: худой и долговязый декурион Гней Келс, назначенный для сопровождения табуна и требующий немедленно открыть ворота, и начальник внутреннего караула – невысокий, но широкий в своей нижней части, декан Прокул Кикерон, приказа на открытие ворот не имеющий, а потому эти самые ворота открывать не собирающийся. Гней представлял кавалерию, а Прокул – пехоту, и вечное соперничество двух родов войск лишь подливало масло в огонь баталии. Принцип нашёл на принцип. Уступать никто не хотел. Разговор уже давно миновал стадию обсуждения самогопредмета спора и перешёл на личности спорящих.

– Сволочь толстозадая!!.. – орал, нависая над начальником караула Гней Келс. – Выблядок этрурийский!!.. Яйца тебе оторвать, да над жаровней подвесить!!..

– Блевотина шакалья!!.. – не уступал в красноречии и Прокул Кикерон, подпрыгивая, задрав голову, на своих толстых коротеньких ногах и обильно брызгая слюной в лицо оппонента. – Мать твоя – шлюха, проститутка!!.. Иди у раба отсоси!!

– Сам иди соси у раба!! – срывался на фальцет багровый и потный Гней. – Чтоб тебе у всех рабов в городе отсосать!!..

В трёх шагах от спорящих тесной группой стояли солдаты обоих подразделений, с огромным интересом наблюдая за перипетиями шумного толковища.

Неизвестно, долго бы продолжалась эта словесная битва, но тут на стене у башни появился помощник префекта рыжебородый Секунд Руф и, свесившись вниз, громогласно заорал:

– Эй, вы, там!! Сосуны долбанные, в рот вам калиги! Почему ещё ворота не открыты?!!.. Я сейчас вниз спущусь – вы у меня оба отсосёте!!

Все вопросы были сняты. Кавалерия торжествовала победу. Посрамлённый Прокул Кикерон, обиженно поджимая губы, дал приказ своим солдатам открыть ворота, а сам удалился в караульное помещение – зализывать душевные раны и переживать позор поражения.

Табун вывели наружу и, окружив редкой цепью, погнали к расположенному в четырёх стадиях от крепостной стены неприятельскому лагерю.

Следом в открытые ворота вышла небольшая колонна рабынь, сопровождаемая шестью конными легионерами. Женщины шли обречённо, прижимая к себе свои убогие узелки, утопая по щиколотки в мягкой коричневой пыли и подгоняемые резкими порывами холодного, летящего с вершин Атласских гор, ветра.

Обязательства, взятые Гаем Корнелием Ретом перед «Великим Вождём» Такфаринасом, были выполнены…

А буквально через час после того, как за уводимыми рабынями закрылись тяжёлые двустворчатые ворота, от наблюдателей на стенах стали поступать сообщения о том, что противник уходит.

Услышав об этом, Гай Корнелий Рет побледнел и кинулся к ближайшей башне.

Сомнений быть не могло. С высоты четвёртого этажа совершенно отчётливо было видно, как солдаты противника спешно разбирают свои лагеря, сворачивают палатки, навьючивают мулов и верблюдов. Вскоре вдоль недалёкой фисташковой рощицы и вдоль ближнего холма, и дальше – вдоль синеющего у горизонта леса, пыля, потянулись на юг обозы, длинные пешие колонны и конные отряды.