Чэпмен улыбнулся самым сердечным образом, и с этого дня я читал книги каждую неделю, и почти каждый день он спрашивал мое мнение по тому или иному литературному вопросу. Должно быть, он похвалил меня перед Эскортом, потому что однажды тот пригласил меня к себе в кабинет и попросил прочитать статью на немецком языке и написать свой отзыв.

– Мне её перевести?

– Только если вы найдете ее достойной внимания, – ответил он.

На следующий день отзыв был готов.

Немного позже Эскорт дал мне перевести итальянскую статью, а вскоре после этого, жалуясь, что работа отнимает у него много времени, он дал мне половину двухнедельной правки и, когда убедился, что я работаю с предельной тщательностью и быстротой, предложил мне разместиться в его кабинете. Вскоре я уже ежедневно исполнял обязанности его секретаря и фактотума [129] .

Назойливость, которая в Библии победила Бога, принесла мне удачу в Лондоне. Прошел месяц с тех пор, как я вернулся из Салкомба, от Фруда не было никаких вестей. Еще более странным представлялось молчание редакции «Зрителя». Я преисполнился терпения и ждал.

С Вершойлом мы виделись каждый день и однажды крепко поспорили. Мы обсуждали отрывок из моей двухнедельной статьи, когда он сказал:

– Эти наши пролюзии [130] , бесспорно, интересны. Но они не ведут ни к какой цели.

– Самосовершенствование – лучшая цель, – ответил я. – Но я на дух не переношу ваше словечко «пролюзия». По сути оно верное, однако слишком педантичное.

– Точное слово редко бывает педантичным, – парировал Вершойл. – Почему не «пролог», а «подготовительное упражнение»?

– Не знаю. Но я хочу, чтобы люди меня понимали. Ваша «пролюзия» – какая-то заумь!

Вершойл пожал широкими плечами в явном несогласии.

В те дни именно он впервые познакомил меня с современной английской поэзией и с рядом ныне живущих английских поэтов, в частности, с доктором Уэстлендом Марстоном [131] и его слепым сыном Филиппом. Они жили на Юстон-роуд и, хотя теперь были бедны, прежде, по-видимому, жили в достатке и дружили со всеми известными литераторами.

Вершойл сказал мне, что у Филиппа Марстона была самая несчастная жизнь. Он был помолвлен с очень хорошенькой девушкой, Мэри Несбит. Она была родной младшей сестрой детской писательницы Эдит Несбит [132] , супруги Губерта Бланда [133] . Однажды утром Мэри ушла в спальню, чтобы вздремнуть. Родные нашли ее в постели мертвой. Шок от случавшегося чуть не убил беднягу Филиппа.

Пару лет спустя его лучший друг Оливер Мэдокс Браун [134] умер почти так же внезапно. Три или четыре года спустя его сестра Сесили, которая была вполне здорова накануне, утром была найдена мертвой в своей постели. Другая его сестра, Элеонора, умерла в следующем, 1879 году, а его самый близкий друг и коллега – поэт Артур О'Шонесси [135] – примерно два года спустя. А в 1882 году Джеймс Томсон [136] , автор «Города страшной ночи», был схвачен с припадком безумия в доме Филиппа и доставлен в больницу, чтобы умереть там. В том же году его кумир и друг Россетти [137] умер в Бирчингтоне…

Казалось, что судьба выбрала Марстона-младшего для наказания, и поэтому меня охватил страх, поскольку несчастье часто преследует одаренных смертных, в то время как удача избегает их. Филипп Марстон был хорош собой, с тонким лбом и каштановыми волосами; его глаза казались вполне здоровыми и очень выразительными. Не знаю почему, но я почти сразу согласился с оценкой Вершойла, что Фил Марстон был одним из самых милых и бескорыстных людей. Мы провели вместе весь день, и перед отъездом Филипп попросил меня приезжать, когда пожелаю.

Через день или два я позвонил ему, и мы провели несколько часов за дружеской беседой. Филипп признался, что привязался ко мне, потому что я был почти так же безнадежен, как и он.

– Вершойл, – продолжал Марстон-младший, – озадачивает меня своим христианским фанатизмом. Я не верю в Бога и не могу понять, как кто-то может сохранять какую-либо веру в бессмертие души, какой бы слабой она ни была. И я чувствую, что вы согласны со мной. Впереди у каждого вечная ночь! – Он склонил голову и сказал с невыразимой печалью: – Умереть! Всё кончено, как говорит Браунинг. Для живущих тоже нет никакой надежды, никакой.

– Вот в этом я как раз и не уверен, – перебил я. – На мой взгляд, мудрейшие из людей всегда самые добрые. Из этого факта я черпаю надежду, что в будущем, мало-помалу, мы, смертные, сможем достичь любящей доброты к каждому рожденному, и таким путем превратим земную юдоль в благоуханный путь истинных наслаждений.

– Чем слаще вы сотворите этот путь, – возразил он, – тем горше будет покинуть этот мир.

– Вы уверены? – спросил я. – Конечно, преисполненные любви к жизни, мы сможет принять смерть так же, как сейчас выходим из-за стола после сытного чревоугодия. Милая Эми Леви [138] прекрасно выразила эту мысль, хотя сама она была так же безнадежна, как и вы:

…

Тайна нашего бытия, кто может ее открыть?

Хвала богам, а Судьба – не моя проблема.

Зло я вижу и боль. В моем сердце никто

Не сулит гласом тихим: – Всё славно…

И всё же, как прекрасны вы, летние дни,

Как милы вы – росточки людской доброты.

…

– Прекрасно, прекрасно, – произнес Филипп, когда я закончил свой монолог. – Надеюсь, этот спич не уведёт нас далеко от темы, не так ли?

Утешить Филиппа Марстона не было никакой возможности: боль окутала его, как некое незримое одеяние, жалость его к другим страдальцам и сочувствие к человеческому горю были неисчерпаемы. Чуть позже он подарил мне томик своих стихов.