Прозвенел чертовски оглушительный школьный звонок – я вздрогнул. Типа, это нормально? У нас в академии играл мягкий перезвон клавесина – никакой агрессии, а тут при каждом «дзинь» будешь вздрагивать. Хотя, так подумать, я ж, получается, три года под эти «дзинь» и вздрагивал.

А сейчас вот как первый раз услышал.

С другой стороны, а что я помнил? По сути, ни хрена. Ни училку, ни одноклассников. Я когда уехал, забил на всех, перестал с ними общаться. Просто повторил за матерью: перечеркнул всё прошлое и открылся новому. И даже как выглядит Любка Викулова, в которую влюблён был, не помнил. Только на периферии сознания мелькали, будто флаги, её голубые ленты в светлых волосах. И больше ничего.

Интересно, она сильно изменилась?

Ко мне подвалил пухлый пацан лет двенадцати и ни с того ни с сего начал вещать:

– Привет. Нам сегодня на природоведении фильм о Земле показывали. Там так красиво было! Ты видел когда-нибудь? – Он замолчал, провожая взглядом троицу пацанов.

Ну ясно: обижают его.

Я пожалел пухлого и поддержал болтовню:

– Видел конечно. Я выпускную работу по океанам писал. А мой друг – по птицам. Там, кстати, тоже вороны были – знал?

Я наугад показал на верхушку дерева, а сам незаметно огляделся: стоят гады, ждут. Прилипли к забору и караулят. По-любому не верят, что мы с пухлым знакомы. Думают: он просто время тянет. А пухлый своей унылой рожей только подкреплял их догадку.

– Далеко живёшь? – спросил я.

Он посмотрел на меня жалобно, будто я единственный мог спасти его от смерти, и назвал Линовскую улицу. Частный сектор. Как-то в детстве я убегал там от здоровенной псины, которая гнала меня до самого выезда на Павловский проспект. Меня тогда долго Шустрым величали.

– Идём, – предложил я.

Мы прошли мимо гадёнышей, но те так просто не успокоились, за нами последовали. Сначала они шли совсем близко, совершенно молча, потом стали отдаляться. Наконец выбрали удобную дистанцию и продолжили преследование. Мне это казалось забавным и глупым, но пухлый явно считал иначе. Наверно, каждый день заканчивался для него издёвками или побоями. А может, он сам какую-нибудь хрень сотворил, а теперь легко ускользал от справедливости под моей опекой.

– Чё они к тебе пристали?

Пухлый напрягся, хотел оглянуться, но пересилил себя. Видать, боялся, что те гады подслушают, как он сливает их, а потом отвесят вдвое больше. Не зря боялся: в покое его вряд ли оставят.

– Они всегда пристают, – тихо ныл пухлый. – Требуют, чтобы я им батончики карамельные приносил. А мне мама их не покупает. Они говорят, я им теперь за две недели должен: по батончику за каждый день.

Я оглянулся – троица остановилась. Несколько секунд мы смотрели друг на друга, и тот, который в центре, пошёл навстречу. Смелым себя возомнил. Или правым. Только это было неважно, потому что я знать не знал, что теперь делать. Не бить ведь этих недоумков. А разговор вряд ли бы помог. За доброту и нравоучения меня бы на смех подняли. А за дерзость и угрозы пухлого потом за двоих бы отпинали. А гадёныш всё приближался и нисколько не сомневался.

– Здравствуйте, – до хрена вежливо поздоровался он. – А вы откуда Лёньку знаете?

Лёньку! Ну надо же! А почему не «жирдяя»? По-любому решил перестраховаться и спросить любезно.

– Тебя волнует? – огрызнулся я.

– Вдруг вы его похитили. Мы лишь хотим удостовериться, что Лёнька в безопасности.

«Удостовериться»? Вот удивил! Типа, до хрена интеллигентный? Чёртов пакостник.

Я уж было оскалился в притворном дружелюбии, а он выдал:

– Или мы позвоним паладинам.

Пухлый молчал. Я рассмеялся, резко шагнул к гадёнышу, схватил его за воротник рубашки и, притянув ближе, предложил:

– Давай, звони, интеллигент ты хитрожопый. Заодно про вымогательство расскажем. И дружков твоих не забудем. Вместе поедете в исправительную школу, где грёбаных батончиков лет пять не увидите!

Оттолкнув его, я улыбнулся. Он улыбнулся в ответ, оправил воротник и с тем же спокойствием, с каким подошёл, вернулся к своим. Троица пошепталась и наконец свалила.

А мы с пухлым потащились дальше. Он слёзно просил проводить его до дома, типа, сейчас эти гады срежут через двор и подкараулят его у перекрёстка. Или пролезут через пустырь и поймают его в частном секторе. Пришлось сжалиться и проводить, точно зная, что не успею подать документы и отхвачу от папаши. Ему, конечно, насрать было и на меня, и на мою учёбу, просто он не имел ни малейшего желания бодаться с социальной службой. Уж её он, на моё счастье, боялся.

Его всегда больше заботило собственное благополучие и то, что о нём подумают люди. Только поэтому он не бил меня и не трогал, хотя, клянусь свято, иногда ему хотелось вытворить со мной всякое.

– Я тут живу. – Пухлый показал на двухэтажный дом с зелёной крышей.

– Слышь, Лёнь, – окликнул я, когда он уже шёл к калитке, – разберись с этим дерьмом поскорее. Я не буду провожать тебя каждый день.

Он активно закивал, хотел сказать что-то ещё, но тут выскочила девчонка в рваных джинсах, схватила пухлого за шиворот и толкнула себе за спину. Я думал, она меня взглядом прожжёт, но она внезапно растаяла и одарила нежной улыбкой.

– Люций Стокер, – торжественно воскликнула она в точности как ведущий на спортивных играх.

– Ты меня знаешь?

– И ты меня тоже.

Я честно силился её вспомнить, но не смог и виновато пожал плечами. Она, кажись, расстроилась, подошла ближе и смотрела так тоскливо, будто спустя десятилетие нашла пропавшего сына, которому больше не нужна.

– Твои глаза забыть невозможно. – Она дурно улыбнулась. – Нина Венская.

Вафля?

Нинка Венская, чёрт возьми! Когда я видел её в последний раз, красавицей она не была. Страшненькой и осталась: те же глаза навыкате, мохнатые брови, кривая улыбка. Единственное хорошо – стройной она вышла. И голос изменился, мелодичнее стал.