Я ни за что не бросил бы его, нет. Но это моя близость убивала его. Я врал, врал, врал ему постоянно. Насчет девушек, насчет выпивки, насчет встреч. Он мне верил. Он очень хотел доверять мне – как тогда, поверить в историю о ноже и рыбе, и зажить, как ни в чем не бывало. Но это не работало больше. Я слишком много врал – и я знаю, что делал это для себя, а вовсе не для него.

Обдолбанный Даррел мало чем отличался от Даррела под мухой, а трезвый Даррел был не отличим от обоих вовсе. Он всегда вел себя странно. Спотыкался. Пел. Забывал свои вещи в самых странных местах. Ничего не боялся. Но если раньше он выглядел так, будто носил корону, то теперь, глядя на него, я как будто видел, как ее сбивают вместе с его головой – снова и снова – и она катится вперед, застывая прямо перед моими ногами. Поэтому я старался на него не смотреть. От этого все делалось только хуже.

Однажды он потерял ключи от дома. Он не сказал мне об этом, написал только: «Ты скоро будешь?». И я в очередной раз соврал ему: «Скоро». Я думал, это ничего не значит. Он прождал меня у дома до ночи, звонил мне несколько раз, но я не брал трубку. Я был на работе – работой в тот вечер считался тот бурный корпоратив, который мы закатили в честь окончания съемок. Отец так и сказал мне, толкая меня в плечо: «Это – лучшая наша работы». Половину вечера мы с другими помощниками смотрели, как он клеит одну из девушек-осветителей, которая была в два раза младше него самого, и я старался выпить как можно больше, чтобы наутро об этом забыть. Когда, уже утром, мне позвонила Лея, я все-таки взял трубку. Она только начала говорить, но по ее тону я сразу понял, что дело плохо. Лея… она никогда не плакала. Презирала слезы. Она даже «Побег из Шоушенка» смогла посмотреть без единой слезинки. А тогда она просто рыдала в голос. Спрашивала у меня – почему, почему? А потом – где ты был?! Я тупо твердил ей, что был на работе, отчего она только взбесилась и стала орать на меня – Ты прямо как наш отец! Меня замутило, потому что я вспомнил его ладони на крохотной, почти детской коленке помощницы. А потом трубку взял Дэн. Он назвал мне адрес приемного покоя больницы.

Я опрокинул в себя чашку горячего кофе в ближайшем «МакДоналдс», от которой меня едва не стошнило, и вызвал такси. Всю дорогу мой телефон вибрировал, раз за разом показывая пропущенную смс от отца. «Здорово вчера повеселились, верно?»

И почему-то я не мог сбросить ее, как весь вечер сбрасывал бесконечные сообщения Даррела. Где ты, Эндж? – Позвони. – Позвони, это срочно. Очередная блажь, думалось мне. Очередная дурость. Что ему в голову взбрело? Мы что, блин, женаты? Приехав в больницу, я жутко пожалел, что мы не были. В реанимацию пускали только жен, мужей и близких родственников.

Я же был просто бойфренд.

Просто семь-лет-в-одной-постели, да?

Просто гребанный бойфренд.

Я сидел на пластиковом стуле, пока из палаты не вышла его мать. И Ненси. Первая поздоровалась со мной, а вторая смотрела с таким видом, будто, будь ее воля, в реанимации оказался бы я. Не скажу, что я не заслужил это. Просто на какое-то мгновение мне стало жалко, что никак не вернуться в те времена, когда она цепляла мне в волосы заколки, а Даррел томно смотрел на меня в гостиной из-под накрашенных маминой тушью ресниц.

В тот миг я так хотел вернуть это. Так хотел удержать. Я вдруг понял, что Лея была права – я ничуть не лучше, чем мой отец, который отказывался стареть и попробовал откупиться от своих детей ценными подачками, вроде дома или карьеры. Я был таким трусом. Вот чему меня научил мой отец. Но если он собирался скрываться вечно, то я не планировал упускать свой украденный шанс у смерти. Я пообещал себе, что все исправлю. Было не важно, что будет потом. Неважно, что я не могу ничего исправить на самом деле. Тогда мне казалось, что я просто мало старался. Тогда мне казалось, что моя воля может сотворить настоящие чудеса. Но я ошибался.

Через несколько дней Даррел очнулся, но не хотел меня видеть. В моем мире настали тишина и тьма. Я погрузился в бездну. Все, что я мог – это сидеть на нашей крохотной кухне и думать о том, что я ни в чем не виновен. Что он просто злится. Но стоило мне только закрыть глаза, как я слышал отчетливое щелк, щелк – и запах корицы, окутывающий меня, вдруг становился все дальше и дальше, а потом исчезал совсем. Я знал, что на этот раз не сумею сочинить для него никакой истории. Реальность ворвалась между нами и растоптала все, что я мог для него придумать. Мы оба остались ни с чем, и мне даже казалось, что это значит: ничего не было вовсе. Я никогда не бывал в том туалете, не пялился на его лицо, не тискал в руках эти кудри, не слышал тот смех. Ничего не было – ни шрамов, ни татуировок, ни кухонных полотенец. Я устал слоняться по дому, пытаясь убедить себя в том, что все реально, поэтому собрал вещи и поехал пожить у Леи. Тогда я еще не знал, что вижу ту квартиру в последний раз.

***

Быть одиноким чертовски страшно. Начинаешь бояться всего на свете. Тени напрыгивают со стен. Боишься застрять навсегда в лифте. Боишься, что темнота означает, что кто-то выколол тебе глаза, и ты никогда его не опознаешь. Боишься думать. Боишься спать. Понимаешь: весь мир полон опасности. И тебе не спастись, если ты в одиночестве. Кто вызовет скорую, если что? Кто узнает твой голос за дверью? Кто ответит на твой телефонный звонок?

Никто, никто, никто, никто.

Лея меня не трогала. Я таскал еду по ночам из холодильника, украдкой читал ее книги, которые она оставляла на кухне. Оказывается, тот альбом Даррела все еще был здесь – прерафаэлиты, Прозерпина, гранат. Офелия в ледяной ванной. Сплошь рыжие кудри и смерть, смерть, смерть – или то, что пока еще на пороге смерти. Агнец, приготовленный на заклание. Жена Россетти. Как же ее звали? У моего телефона давно закончился заряд. Но я подслушал из спальни, как Лея говорила с матерью Даррела. Да, я понимаю… но может, им стоит? Значит, не говорит? Мне так жаль… А физически? Он же в норме?