– Ты что, Николай? Конечно, знаю. Вместе школу кончали. Свой человек, - горячо заговорил Хахалейшвили. Все вопросительно смотрели на Николая.

– Если свой, кто за то, чтобы принять в компанию?
– спросил Николай у остальных.

Люди молча подняли руки. Поднял руку и Николай. По его тону и по тому, как он держался, Долаберидзе понял, что это признанный вожак.

– О побеге больше ни слова. Иногда у стен бывают уши. Все это не так просто. Поживешь, сам увидишь, - покровительственно пояснил он.

Долаберидзе разглядел его высокий, крутой лоб, посеребренные сединой виски, тонкие сжатые губы, в которых чувствовалась решимость. По его обветренным загоревшим щекам, по облупившемуся от мороза носу, а также по белым, редко видевшим солнце ушам и шее Долаберидзе интуитивно почувствовал в нем летчика.

– Вы летчик?
– спросил он тут же, желая убедиться в правильности своей догадки.

– Нет, танкист, - ответил Николай.
– Здесь почти все танкисты.

– Только Саша инженер, сапер, - пояснил Хахалейшвили.

– Из солнечной Алма-Аты наш Саша, - добавил Николай.

И по тому, как он это сказал, по тому, как по-доброму, устало улыбнулся голубоглазый Саша, Долаберидзе почувствовал, что инженер является всеобщим любимцем.

И действительно, что-то привлекательное было в его побледневшем, до наивности безобидном лице. Да и голос у него был бархатный, нежный. И хриплый, с присвистом сухой кашель вызывал особое сочувствие окружающих.

В коридоре послышался шум. Раздались слова непонятной команды.

– Сергей, сегодня твоя очередь!
– обратился Николай к пленному, который дал Долаберидзе телогрейку.

Сергей медленно поднялся с пола и подошел к двери.

– А у вас даже банки нет?
– тихим голосом сказал Саша. Долабаридзе пожал плечами. Он не понял, о чем идет речь.

– Сергей! Прихвати какую-нибудь банку для товарища, - позаботился Николай, когда за дверью послышался скрежет отпираемого замка.

За Сергеем захлопнулась дверь. Николай обратился к Долаберидзе:

– Где сейчас проходит линия фронта?

– Восьмого наши освободили Зимовники и продолжали наступать вдоль железной дороги на Орловскую и Пролетарскую.

– Далековато топать, - сказал один из пленных.

– Ничего, Толя, крепись. Выдержим, если отсюда вырвемся.

– Вы бежать собрались?
– обрадовался Долаберидзе.
– Возьмите меня с собой.

– Погоди, друг, до побега еще далеко, - прошептал Николай.

– Поживешь - увидишь, - пояснил Саша и опять закашлялся.

Несколько минут сидели молча. Каждый думал о своем, и все часто посматривали на дверь, за которой не прекращался говор и топот

Наконец вернулся Сергей. В руках у него был небольшой бачок, кусок смерзшегося, заиндевевшего хлеба и отбитая половина стеклянного абажура. Он подошел к небольшому топчану, поставил бачок, положил хлеб и, протягивая Долаберидзе осколок стекла, сказал:

– На. Будешь есть пока из этого плафона. Больше ничего подходящего не нашел.

Долаберидзе взял обломок, повертел в руках. Край стекла был острым.

Пленные поднялись с пола, подошли к топчану и начали делить хлеб. Сергей достал из кармана маленькую пилку и, разметив буханку веревочкой, принялся пилить ее на ровные доли.

Саша подставил обе ладони и ловил осыпающиеся крошки. Когда хлеб был распилен, на каждую из порций поровну положили собранные крошки. Затем с величайшей осторожностью разлили по банкам.и котелкам кофе. Только лютый голод мог заставить людей есть эту вонючую жидкость.

Долаберидзе попробовал и поморщился. И хотя был голоден, он отставил в сторону кусок плафона со своей порцией. Зато, почти не разжевывая, проглотил сухой, прихваченный морозом хлеб.

– После пятой нормы трудновато привыкнуть, - сказал Хахалейшвили, увидев брезгливую гримасу на лице товарища.

– Ничего, обломаешься. А пока отдай свою порцию Саше. Он у нас самый слабый, - посоветовал Николай.

Через несколько минут так называемый завтрак был закончен. За дверью вновь послышался шум.

– На работу выводят.

– А что заставляют делать?
– поинтересовался Долаберидзе.

– Разное случается, - вздохнул Николай.
– Только нашу камеру все равно не выпустят.

– Это почему же?

Николай задумался. Помолчал недолго, как будто вспоминая о чем-то важном, и неожиданно начал не торопясь рассказывать: