Аэций взмахнул рукой, и его букелларии выскочили из укрытия. С другого бока на гуннов вылетел со своими мечниками Торисмунд. Резня началась такая, что гунны посыпались с седел прямо под ноги своим лошадям. Их крошили словно труху. Повсюду слышался вой и предсмертные крики. Угодивших в ловушку было так много, что рука уставала рубить. Внизу, под ногами, как бревна перекатывались тела. А сверху всё прибывало и прибывало новое мясо.

Отъехав на возвышение, чтобы увидеть картину боя, Аэций окинул пристальным взглядом тех, кто сражался на поле. Среди гуннов многие были в шлемах, и каждый мог оказаться аттилой. Вон тот, к примеру, длинноволосый, спину которого так упорно загораживают щитами. Как только воткнется по несколько копий, их быстро меняют. Но долго так продолжаться не может. И нет уже ни щитов, ни тех, кто прикроет спину. В пылу сражения воин не видит павших. Он видит только врагов, и каждый его удар достигает цели. Каждый!

Такой в одиночку перережет целое войско.

«Да метните в этого волка копье. Спина же открыта», — едва ли не вслух возмутился магистр. И кто-то его услышал. Копье прилетело сзади. Воин качнулся вслед за ударом и свалился ничком. Увидев это, Аэций потерял к нему интерес. И вдруг посреди всеобщего гама раздались громовые крики:

— Аттила ранен! Аттила лежит на земле!

Торисмунд это тоже услышал. Нашел магистра глазами и, получив в подтверждение быстрый кивок головы, махнул кому-то рукой. И тотчас к упавшему воину побежало несколько человек. Отбили у конных гуннов, пытавшихся его увезти, и понесли к палаткам.

Аэцию не терпелось увидеть поверженного аттилу, но битва была в разгаре. С этого края холмов от гуннов почти никого не осталось. Их быстро добили и побежали на взгорье. Аэций со своими букеллариями — на левый фланг. Торисмунд со своими мечниками — на правый.

К ночи все было кончено. И не римляне обратились в бегство, а гунны. Это было их первое поражение в битве с Империей, но оно рисковало остаться последним, потому что их предводитель аттила лежал в крови в палатке магистра армии.

*

— Победа, — поздравил Торисмунд Аэция.

— Победа, — ответил магистр. — Теперь мы герои на все времена. Зови отца, пойдем, поглядим на аттилу.

Вокруг сияло множество факелов. В темноте казалось, что звезды упали с небес и рассыпались по всему пологому склону. Картина смерти во всей своей неприглядной красе откроется днем, когда посветлеет небо, а сейчас кромешная мгла скрывает растерзанные тела.

Скуластое грубое лицо Торисмунда было тревожно.

— Отца я пока не видел, — сказал он своим тягучим, чуть хриплым голосом. — Наверное, погнался за гуннами. Поеду за ним. Возможно, ему нужна подмога.

— Поезжай, — кивнул Аэций. — Я буду в палатке. Там меня и найдете.

*

В лагерь он шел пешком. Со всех сторон его окликали по имени. Поздравляли с победой, потрясали оружием в знак уважения. Тут были и те, кто стоял на ногах. И те, кто лежал на носилках, истекая кровью. Победная эйфория властвовала над всеми. И сам он чувствовал необыкновенность момента. Теперь на долгое время в Галлии восстановится мир. Империя спасена от разорения. По крайней мере, здесь, на западе. Император Валентиниан получит новое подтверждение тому, что армия находится в верных, надежных руках. А друзья и соратники убитых утешатся мыслью, что смерть их товарищей не была напрасной…

Возле одной из палаток стояла охрана. Полог был приоткрыт. За ним сияла полоска света. Наверное, горел светильник, оставленный лекарем.

— Что там с пленником? Жив? — спросил Аэций, приподнимая полог.

— Жив, но сказали, не доживет до утра, — ответил охранник.

Ну, что ж. Придется поторопиться, подумал Аэций и вошел в палатку.

Раненый лежал на промокшем от крови плаще. Он был раздет по пояс. Правую сторону вместе с шеей закрывала повязка. Походный лекарь уложил его прямо на спину, нисколько не заботясь о том, где находится рана, и напоил дурманящим зельем, чтобы не чувствовал боль, и можно было его допросить.

Аэций присел на корточки рядом и пододвинул светильник. Раненый тяжело со стоном дышал. Лицо исказило страдание. Аэцию оно показалось знакомым и незнакомым одновременно. Зеркон описывал предводителя гуннов как темноголового, с козлиной седой бородкой и несуразными расплющенными чертами. А этот выглядел совершенно иначе. Светлый оттенок волос, густая короткая борода, прямой благородный нос. Дополнить картину мешали полузакрытые веки. Раненый был в забытьи. Аэций шлепками заставил его очнуться и взглянуть на того, кто сидит перед ним. Взор поначалу был безразличным и каким-то мутным, но постепенно ожил. Зрачки расширились радостным удивлением, и в следующее мгновение Аэций услышал:

— Отец…

Раненый явно бредил.

«Ты обознался», — хотел сказать ему Аэций, но не смог произнести ни слова. Какое-то время сидел не двигаясь, не в силах признаться себе, что это Карпилион. Потом дрожащей рукой убрал с его лба упавшую прядь и увидел, что нет никакой ошибки. Это Карпилион. Повзрослевший, изменившийся, но все-таки он и никто другой.

Аэцию стало трудно дышать.

«Но ведь Зеркон говорил, что это не он. Как же так?.. Почему?..» — завертелись обрывки мыслей.