Приехав в особняк, я первым делом приказал Анне накормить девочку, искупать в теплой ванне и уложить спать, отменяя тем самым все разговоры и допросы. Жена у меня умерла вместе с ребенком во время родов, после этого события я больше не женился и жил в достатке отшельником. Лишь Анна, моя верная служанка, пыталась скрасить мои унылые блеклые будни. Вскоре я нанял еще несколько молодых девушек в качестве горничных, чтобы они присматривали за домом и выполняли указания Анны, поскольку та уже начинала терять хватку из-за возраста: многие вещи и работы стали ей не под силу.

Поначалу я думал, что Эмилия — тихая, скромная, запуганная жизнью двенадцатилетняя девочка, но — Боже! — как же я ошибался. С ней невозможно было договориться. Любое предложение и распоряжение она принимала в штыки; если ее что-то не устраивало, она бросала колкие слова и клялась покинуть дом. Ванну она всегда принимала в одиночестве, не подпуская даже на порог Анну, которая от чистого сердца пыталась помочь девочке адаптироваться к новым условиям.

Я учил ее манерам, основам торгового ремесла, она же взамен давала мне чувство покоя и востребованности, которое так было мне необходимо. Вечерами мы читали книги о морских путешествиях и принцессах, которых похищали пираты, про ненависть, перерастающую в любовь, но у Эмилии был всегда один ответ на все: любви, благодарности и добра не существует. Из-за подобных ответов я чувствовал вечную боль девочки, которая шипом засела в сердце маленького ребенка, но я не мог избавить Эмилию от этого бремени, хоть и пытался.

Да к тому же в море было неспокойно. Корабли вместе с командами пропадали бесследно, к берегам причаливали лишь обломки некогда огромных судов. Все чаще женщины и дети тонули в море беспричинно и мгновенно. Многие торговцы несколько лет не выходили в открытые воды, боясь повторить горькую судьбу тех, кто отважился на такой шаг: разбухшие, изъеденные падальщиками тела все чаще вылавливали между камней.

Томимый думами, я надеялся найти утешение в лице Эмилии, но необъяснимая тоска сжирала меня изнутри, и я нашел выход — игра в кости. Почти каждый вечер я навещал местный кабак, проигрывая оставшиеся деньги по наследству и напиваясь до беспамятства. Если Эмилия и знала о моей пагубной привычке, то старалась не разжигать огонь между нами, пытаясь сохранить тот мир, который еще существовал. Лишь ее взгляды, полные упрека и немой мольбы, заставляли мое сердце сжиматься и чувствовать вину за свои поступки.

В тот ярмарочный день, когда Эмилия рванула к эшафоту и затерялась в толпе, я решительно направился в кабак. Уже через несколько часов, во власти хмеля, я поднимал руку с кружкой и громко кричал:

— Поднимаем ставки! Всем пива за мой счет! — и делал три больших жадных глотка.

Охваченный волной азарта, который окутывал кабак и поглощал его целиком, я не до конца осознавал, что творю. Все казалось таким правильным, отчего в моем сердце поселилась надежда, что сегодня все будет иначе и мне непременно повезет. Несмотря на то, что мне через неделю должно исполниться сорок пять лет, чувствовал я себя стариком: не столько физически, сколько морально. Мне хотелось верить, что я еще способен сделать что-то стоящее… Ради своей дочери.

В тот ярмарочный день, плавно перетекший в сумрачный вечер, только одно не давало мне покоя — незнакомец, сидевший в темном углу за дальним столиком. Он долго и непрерывно смотрел на меня, как зверь— на добычу, будто хотел накинуться и растерзать.

Я быстро выкинул эту мысль из головы и снова принялся за кости, стараясь не обращать на незнакомца внимания. Если до этого момента мне несказанно везло, то теперь я проигрывал больше, чем зарабатывал. Я хотел играть еще и еще. Стоило мне сделать очередную ставку, как я почувствовал за спиной какое-то движение и кинул взгляд через плечо. Позади меня стоял лысый угрюмый мужчина, крутил в руках нож и, мотнув головой в сторону двери, четко дал понять, что нужно поговорить.

Сглотнув неприятный корм в горле, я встал и, сказав товарищам, что мне нужно ненадолго отойти, поплелся в сторону двери на негнущихся ногах. Когда мы оказались на улице, головорез резко схватил меня за рубашку и впечатал спиной к стене.

— За что, ч-что я сделал? Что Вам надо? Д-денег? У меня нет д-денег, но я мог-гу отраб-ботать! — от испуга я начал заикаться, мой голос был похож на писк, нежели на бас взрослого мужчины.

Головорез отпустил ворот рубашки, отошел на некоторое расстояние и, ловко прокручивая нож между пальцев, заговорил, не глядя на меня:

— Ты, наверно, забыл, старик, как занимал у меня приличную сумму неделю назад? — после этого он начал надвигаться на меня, не выпуская из рук ножа, — где мои деньги? Или ты был настолько пьян, что забыл про меня и свой долг?

В этот момент я не смел даже дышать. Действительно, неделю назад я занимал деньги, но мне казалось, что я уже все отдал.

— Не слышу, где мои деньги? — повторил головорез, вплотную подойдя и проведя кончиком ножа по моей щеке. — Не играй с огнем, старик, иначе твоей девчонке придется отрабатывать каждый цент, который ты мне должен. Поверь, ее мольбы о смерти будут для моих ушей слаще песен.

Опустив взгляд, я почувствовал, как по щеке течет маленькая струйка крови. Стараясь не показать своего волнения, я тихо выдохнул, и, открыв рот, хотел было ответить, но меня перебили:

— Эй, мужик, не видишь, старику пора спать. Отойди, дай я его провожу, а то заблудится еще по пьяни, напутает, куда идти, шуму наделает.

Стараясь унять стук бешено колотящегося сердца, я медленно перевел взгляд в сторону, откуда раздался голос, и шумно втянул воздух. Это был тот самый незнакомец, который сидел в темном углу и внимательно следил за каждым моим движением. Руки у него были сложены на груди, брови нахмурены, а выражение лица не предвещало ничего хорошего. На запястье виднелся браслет черного цвета, который переливался в лунном свете и издали напоминал змеиную шкуру.