— Так бывает, прости. Но это неправильно. Хочешь яблоко? А виноград?

Я опустошена и разбита, но мне есть, с кем отпраздновать освобождение.

***

34

До предела взвинченные эмоции поутихли, злые слезы высохли, ко мне вернулась способность мыслить — настолько четко и связно, что некоторые открытия стали ударом под дых.

Мои поступки и помыслы были завязаны на мамином одобрении — она вобрала в себя все штампы общественного мнения и ретранслировала их на меня, а я так так боялась снова остаться одна, что безусловно принимала ее правила.

И вот… Мама ушла.

Не донимает звонками, не шлет вдогонку проклятия, не хватает за шкирку и не тащит к Тимуру с целью закатить скандал и потребовать объяснений.

Я была ее важнейшим проектом, и сейчас она потерпела сокрушительное фиаско.

Старательно наношу на лицо прохладный увлажняющий крем, выключаю ночник и с превеликим удовольствием укладываюсь на жесткий диван. Укрываюсь тонким одеялом и прислушиваюсь к тишине — она вдруг оживает, нарастает и распадается на тысячи отдельных звуков: рев моторов, вопли клаксонов, недовольные голоса за стеной, слабое дыхание июльского ветра в шуме листьев, лай собак.

В душе полный штиль — ни паники, ни раскаяния, ни ужаса, и осознание этого факта удивляет и придает силы.

Мир перевернулся; неведомым доселе шестым чувством я вдруг ощутила, как под кожу пробирается долг, забота о своем родном ребенке, стремление уберечь его от невзгод, одарить теплом, поделиться знаниями.

Тем труднее уложить в голове, в какой из моментов мы с мамой достигли гребаного дна.

А, может, мы всегда были на дне.

Мне не жаль, я не раскаиваюсь и не извинюсь — Тимур прав, нельзя просить прощения за чужие ошибки.

Оправдание: "Семья не научила меня любить" — лишь удобная ширма, до поры скрывавшая боязнь неудач и ответственности, равнодушие, трусость и лень.

Но я умею…

Любить я умею.

И эта любовь не имеет ничего общего с полным подчинением, самопожертвованием и смирением, что родители требовали от меня всю жизнь.

Пялюсь в потолок с проплывающими по нему тенями и голубоватыми отсветами фар и окончательно признаю: я по-настоящему любила этого красивого мальчишку в мешковатой одежде, а он, как ненормальный, любил в ответ.

После расставания я запретила себе думать, что ошиблась, держалась из последних сил, настраиваясь на позитивный лад. Но поводок разорван. Бояться осуждения не имеет смыла.

Я жду от него ребенка, но потеряла его самого. А имя его все так же ассоциируется с солнечным светом, с верой в будущее, уверенностью в собственной неотразимости и нереальностью даже самых заурядных бытовых ситуаций.

Воспоминания о нем — невыносимо яркие — расцветают в душе, согревают и ранят.

Я помню, как гладила его мягкие, пахнущие летом волосы, запускала в них пальцы, а он, уткнувшись носом в ямку между моими ключицами, в блаженстве закрывал глаза и крепко обнимал меня. Именно в такие моменты трудности отступали, а я и ощущала чистое, хрупкое, звенящее как хрусталь счастье.

Даже будучи застигнутым врасплох, Тимур был прекрасен с любого ракурса. Его хотелось разглядывать — долго, пристально, не дыша, и крыша уплывала. Она уплывала, когда он улыбался или, задумавшись, смотрел вдаль. Когда озвучивал планы на будущее. Когда смеялся и слушал меня, раскрыв рот. Когда смотрел, как на сокровище, перед тем, как поцеловать.

Если бы я сделала маленький шажок навстречу, он бы положил на лопатки целый мир. Для него важно обладать желаемым — всем и сразу, я же предпочла минимальный комфорт…

Он отпустил меня, теперь я знаю это наверняка. Он не придет, не будет искать встреч. Семь дней — уже слишком долгий срок.

А я скучаю — до физической боли, до шока, словно лишилась кожи, без защиты которой впереди ждет только медленная и мучительная смерть. И всегда буду помнить зеленый, юный, пьяный от любви и ароматов цветения май.

Май. Моя новая жизнь…

Эмоции снова не поддаются контролю, я всхлипываю, комкаю подушку и плачу навзрыд. Осознать потерю — как вывалиться в пасмурное холодное утро из прекрасного сна.

Но к оглушающему отчаянию примешивается странная, ноющая тоска по кому-то важному, сильному, огромному, как целый мир — по тому, кто достанет до неба и, улыбаясь, протянет его в раскрытых ладонях.

Эти новые образы, возникшие из ниоткуда, кажутся давно знакомыми. Потому что теперь по Тимуру скучаю не только я…

Кладу руку на живот и осторожно поглаживаю:

— Не печалься. У нас обязательно будет небо. Я сама достану его для тебя.

Еще долго пялюсь в темноту и осмысливаю простое и сложное понимание, которое обрела. Взрослыми нас делают не резкие волевые решения, не серьезные разговоры на сложных щах, не способность вывернуться из любой ситуации, не ощущение застывания в бронзе своих успехов.