Мысли о разводе стали казаться мне вполне разумными. Всё чаще я видела Максима грустным, он выпросился, чтобы я записала его на секцию каратэ, только бы как можно меньше находиться дома. И с этим нужно было что-то делать.

Я тоже изо всех сил старалась окунуться в работу, второй и последний год стажировки был в самом разгаре. Несколько раз на операции, где я ассистировала врачу, умирал пациент. Мои эмоции были несколько другими, не такими, как когда я ломала чужие шеи, здесь было волнение, ощущение ускользающего момента, а не садистское удовольствие. Практика дала мне едва ли не больше знаний, чем шесть лет учёбы, я набирала драгоценный опыт. О том, своим делом занимаюсь, или нет, я уже не задумывалась, но во время операции мои руки никогда не дрожали.

А дрожали они, когда я поворачивала ключ в замке, надеясь, что, может, к Дилану начала возвращаться память, и гадая, будет очередной скандал или нет.

Иногда Дилан срывал на нас свой гнев из-за неприятностей на работе: видимо, Седой требовал с Дилана, как раньше, и потеря памяти не была достойной причиной для снижения нагрузки. В подробности меня не посвящали.

Что касается финансовой стороны, себя и Максима полностью содержала я, иногда старики покупали что-нибудь для внука. Сколько зарабатывал Дилан, и куда он тратил деньги, мне не докладывалось.

Были моменты, когда я уже порывалась собрать вещи и уйти, но в последний момент меняла решение. Время тянулось, а наша жизнь оставалась прежней, Дилан не желал меняться или просто уже не мог.

В тот день, это было в январе, я пришла с ночной смены в больнице, отвела Максима в детский сад и вернулась домой спать. Где-то к обеду явился Дилан и взбесился из-за того, что я не разогрела еду к его приходу. Я встала с постели, сделала то, чего он хотел. Но он уже завёлся и не мог остановиться, не рассчитал силу и ударил меня по щеке так, что я упала. На его лице читалось безумие. Похоже, ему нравилось наносить побои.

Он поел, оставил после себя на столе грязную посуду и снова ушёл на работу. Странно, раньше он обедал в столовой, видимо, Седой снова лютовал. Насколько я знала, Владимир Александрович никому и никогда не делал поблажек.

После случившегося мне было уже не до сна. Я умылась, посмотрела на себя в зеркало: разбитая губа опухла, щека покраснела. Появился синяк. Бодяга немного сняла воспаление, но гематома всё равно не исчезла. Я замазала следы удара тональным кремом и пудрой, прикрыла волосами.

Дилан впервые ударил меня так сильно. Мысли о переезде снова начали кружиться в моей голове.

Из детского сада я забрала Максима сразу после тихого часа, предложила ему сходить куда-нибудь погулять. Он заметил, что половина лица у меня опухла, я сказала, что споткнулась на лестнице и стукнулась, но отговорка не сработала.

— Я знаю, что это он тебя ударил. Когда я вырасту, я убью его!

— Не говори так. Он просто не в себе. Раньше он никогда таким не был.

— Я всё равно его ненавижу! — с искренним убеждением в голосе заявил Максим.

Сейчас он был бессилен против тирании Дилана, но внутри у моего доброго и нежного сына зрело недоброе чувство к отцу.

Когда Дилан впадал в ярость, ему вообще невозможно было что-то сказать, он кричал и сыпал оскорблениями, видимо, изо всех сил брал пример с отца.

Вечером мне было страшно вести сына домой, но я надеялась, что на сегодня Дилан уже выплеснул весь гнев, который в нём был.

Тот, кто звался моим мужем, сидел за работой. Когда он был занят, Максиму запрещалось играть в комнате; всё, чем я могла его развлечь, — это мультфильмы и игры на моём ноутбуке.

— Где вы были столько времени? — спросил он так, словно мы были курсантами, сбежавшими в самоволку.

— Гуляли. — ответила я, желая только одного: чтобы он отстал.

Но, видимо, не весь запас агрессии был вылит на меня днём, внутри Дилана снова проснулся деспот:

— Почему не поставили в известность меня?

— Ты думал, я захочу разговаривать с тобой после того, что ты сделал?

— Значит так: с этого момента ты будешь делать только то, что говорю тебе я.

Я отрицательно покачала головой:

— С таким отношением, как твоё, вместе мы жить не сможем.

— Что? Да я ещё мягок с тобой, ты даже этого не заслуживаешь, так что скажи спасибо, что не оказалась на улице!

И, наконец, я решилась окончательно:

— Я подаю на развод. Живи, как хочешь. Больше мы не будем тебя раздражать.

— Что ты сказала?!

Он встал, сделал шаг в мою сторону:

— То есть ты хочешь опозорить мою семью ещё больше? — ещё больше повысил голос он.

— Наш брак потерял всякий смысл. Нет никакой семьи.