— Анна Генриховна? Аня?

В глазах у Ревельской стояли слёзы, губы дрожали, но улыбались…

— Да, Адриан Иванович, да… Как же я рада вас видеть! Как я мечтала вас встретить… Сколько раз представляла, как подойду к вам и скажу… А вот увидела и растерялась. Стою и трясусь, как гимназистка перед экзаменом…

— Господи, но как? Каким образом? Мне доложили, что ты погибла!

— Мне тоже…

Брови Непенина удивленно взлетели, коснувшись козырька фуражки.

— Что значит “мне тоже”???

— Мне рассказали, кто, когда и каким образом приговорил меня… И не только меня…

— Анна! Анечка! У меня голова идёт кругом! Кто рассказал? Про кого? Как ты оказалась здесь? Где была столько времени?

— Адриан Иванович! Не будем, стоя посреди улицы, разговаривать на такие темы. Могу только сообщить, что жизнью своей и появлением перед вашими глазами я обязана одному хорошему человеку. Вы его знаете…

— Знаю? Нашему общему знакомому? — Непенин прикрыл глаза, но тут же открыл их, расширив до последней возможности, — неужели Григорий Ефимович? А где же он сам, в таком случае?

Лицо Анны посерело. Возможно, на него просто упала тень от заслонившей солнце тучки.

— У Григория появились неотложные дела в Гельсингфорсе. Но я надеюсь, он скоро объявится… Уверена… А пока разрешите пригласить вас на прогулку. Я так соскучилась по нашим неспешным беседам и вашим урокам истории….

В 1550 году шведский король Густав I Ваза своим указом переселил несколько сотен жителей города Борго, по фински — Порвоо, в устье впадающей в Финский залив реки Вантаа, повелев строить торговый порт. Река с местным названием Гельсинг имела несколько порогов — по-шведски «форс», что дало название поселению — Гельсингфорс. К моменту вхождения в состав Российской Империи по Фридрихсгамскому мирному договору, в городе было всего четыре тысячи жителей. Конкретное захолустье.

Первое, что всегда делали русские, приходя на дикие земли — строили неистово и самозабвенно. Не избежала этой участи и убогая, заштатная бывшая окраина Швеции. Император Александр I сделал Гельсингфорс столицей Великого княжества Финляндского. При Николае I сюда из столицы был переведён университет, названный им в честь брата Александровским. Александр II даровал русской колонии собственную конституцию и такой набор прав и свобод, какого не было ни у кого на территории метрополии. Финляндия не знала крепостного права. Финнов не рекрутировали в армию даже во время мировой войны. Они не платили налоги, но пользовались всеми правами подданных империи. В Финляндии работали школы и гимназии с обучением на финском языке, заседал собственный парламент и суд. Наряду с рублём, хождение имела финская марка, выпускаемая банком Финляндии. Внутренний рынок княжества защищала таможня в то время, как финские товары пересекали границу империи беспошлинно.

По мнению царской власти, все эти разносолы должны были вызвать у местного населения чувство благодарности, пробудить порыв патриотизма и накрепко привязать скандинавскую окраину к Российской империи. Всё случилось наоборот. Избалованное невиданными льготами и привилегиями, свалившимися на них невесть за какие заслуги, финское население постепенно стало смотреть на титульный народ России с пренебрежением, как на неудачников, не способных организовать себе такой же уровень жизни, каким обладали пригретые самодержцем скандинавы.

Великое Княжество Финляндское ничего не платило в казну Российской Империи. Благосостояние туземцев превышало среднероссийский уровень. Благодаря этому из близлежащих губерний широким, бурным потоком шли в финскую деревню крестьяне-ходоки. Пришлых в Финляндии всегда недолюбливали, сельский полицейский мог их задержать, обобрать без всякого повода просто из чувства личной неприязни. В архивных отчетах сохранились свидетельства очевидцев того, как, задолго до революции, ограбленным коробейникам из русских сёл приходилось бежать от финского “гостеприимства”, а местные полицейские кричали: «Убивайте проклятых русских, вам ничего не будет!».

Бытовой национализм, произрастая диким цветком на заднем дворе финской деревни, по мере формирования местной интеллигенции, удачно пристроившей свой афедрон у русской казны, пышно расцвёл в начале двадцатого века в высшем обществе княжества. В финских оппозиционных газетах сначала робко, а потом всё чаще и настойчивее стали появляться призывы: «Если мы любим свою страну, нам нужно учиться ненавидеть ее врагов… Поэтому во имя нашей чести и свободы пусть звучит наш девиз: «Ненависть и любовь! Смерть «рюсся»! Или: «Россия всегда была и останется врагом человечества и гуманного развития. Была ли когда-либо польза от существования русского народа для нас? Нет!».

В этой мутной водичке, конечно, не обошлось без шаловливых ручек сразу трёх разведок — шведской, германской и английской. Но при всей их активности это были только дрожжи. Своего кондового, самобытного, круто замешанного националистического теста, настоянного на сельском чванстве и искусственном социальном превосходстве, хватало вдоволь. В смысле национальной нетерпимости и ксенофобии финны давали сто очков вперёд любой европейской нации.

«В назревающей революции в Финляндии за разжигаемой русофобией стоит желание сделать русских козлами отпущения за все и любые проблемы и, тем самым, обосновать «собственные идеи», … без внешнего врага поднять массы на войну сложно», — писал популярный финский историк и публицист Оути Каремаа.