— Скажите, товарищ полковник, а в ХХI веке дамы ждут кавалеров посреди ночи на пустой улице? — не отвечая на вопрос, вскинула голову женщина. — Вынуждена спросить, потому что у нас с тобой это входит в традицию. Не находишь?

Григорий подхватил тонкие пальчики в замшевых перчатках, бережно потянулся к ним губами. Анна смотрела на него снизу вверх вопрошающим взглядом, таким пронзительным и тревожным, что у Распутина противно заныло под ложечкой, и мурашки побежали по спине.

— Аня, что случилось?

— Не могу больше сидеть в этой студии. Все сюжеты мы уже отсняли, смонтировали, а копии делать можно и без меня.

— Что тебя беспокоит?

Анна повернулась и неторопливо, мелким шагом пошла вдоль ограды, отдаляясь от фонаря и погружаясь в сумерки, как в океан. Григорий ускорил шаг, догнал, аккуратно взял Ревельскую под руку, боясь спугнуть, потянул на себя.

— Ты сегодня спас кого-нибудь? — спросила она тихо, будто ветер позёмкой прошелестел.

— Не знаю… Может быть… Время покажет… А что?

— Сидя за монтажным столом, я убирала из киноленты бракованный кусок. Вырезала, склеила, просмотрела… Поразилась, насколько просто можно вычеркнуть образ. Был человек в кадре, чик-чик, и нет его… А фильм продолжается, как не бывало. И мне вдруг стало страшно. Пока я тут вожусь с киноплёнкой, кто-то могущественный махнет монтажными ножницами… Чик-чик, и я тебя больше не увижу… Ты ведь никогда не говорил, что будет, когда твоя миссия завершится…

— Не говорил, но думаю об этом постоянно… Не знаю… Иногда мне кажется, что ничего уже не произойдёт, всё случившееся — сон, наваждение, эксцесс мироздания, а я — игрушка в его руках, которой позабавились, забросили в старый шкаф и не вспомнят, словно нет никакой разницы, что я сделаю и как. Ведь с точки зрения здравого смысла не может быть никакого путешествия во времени, да и времени, как четвёртого измерения пространства, не существует. Вместо него — звучащая панорама, последовательность звуков и образов. Однажды возникнув, они уже не в состоянии исчезнуть… Оказавшись в начале этого века, не изменить того, что произошло со мной в ХХI, хотя будущее еще не наступило… Вот такой парадокс…

— Хочешь обратно?

— Ещё месяц назад я бы радостно закивал. Каждое утро, просыпаясь, слышал шум машин за окном, рэп, доносящийся от соседей, треньканье мобильного телефона в кармане куртки, а когда открывал глаза, понимал, что это сон, и жутко страдал… А потом встретил тебя, и ловлю себя на мысли, что не хочу туда, где нет твоих глаз, твоего смеха и обещанного вечера за семейным самоваром…

Суровое лицо Анны прояснилось. Она рассмеялась, словно сбрасывая напряжение.

— Так нечестно! Ты сам запер меня в этой треклятой студии, где я денно и нощно ваяю пропагандистские агитки.

— Тебе не нравится?

— Это, конечно, интересно, но совсем не то, чем я хотела бы заниматься.

— В чем же тогда ты видишь своё призвание?

— Спасать людей! Только на войне я поняла, насколько уникальна каждая конкретная жизнь! Человек может коснуться дна, он даже может на этом дне остаться, но в любом из этих случаев будет безмерно богат, имея возможность обладать своей собственной судьбой. Ведь в самом человеке кроется целый мир, вселенная. Спасти её — то же самое, что вернуть на небо падающую звезду… Михаил Афанасьевич рассказал, какие чудеса ты творил за операционным столом…

— Ах вот ты про что… А Булгаков не говорил, что ради спасения пациента врач иногда просто обязан причинить ему боль? Или про мучительный выбор — чем следует пожертвовать, чтобы спасти то, что ещё возможно?

Анна остановилась, обожгла Григория взглядом исподлобья.

— Мне кажется, что это удел не только врачей. Мучительный выбор жертвы во имя спасения — разве не про это мы только что беседовали?

Григорий не ответил. Молча они прошли по деревянному настилу, мимо суровых грифонов, поддерживающих пролёты Банковского моста. Февральский вечер, как в шубу, кутался в лиловые сумерки. Бледные отсветы редких фонарей отражались на синих волнах снега, устлавшего лёд Екатерининского канала, а над ними уже зажглось созвездие Ориона. Великий пастух небес всё больше заваливался на запад, напоминая, что, несмотря на снега и стужу, время зимы подошло к концу.

Анна остановилась, смахнула снег с позолоченных лап мифического существа и повернулась к Григорию.

— Пока мы беседовали, меня вдруг осенило… Ты говорил, что твоя любимая детская книжка — “Алиса в стране чудес”. Помнишь, как писал Кэрролл: “Не грусти. Рано или поздно все станет понятно, все станет на свои места и выстроится в единую красивую схему, как кружева. Станет понятно, зачем все было нужно, потому что все будет правильно.” Это очень точно. “Fais ce que dois, advienne, que pourra”.(***) А если вдруг случится то, чего больше всего боюсь… Я обязательно найду тебя… И мне не страшно, что придётся разрезать время, чтобы сделать шаг. Ты только верь — я сохраню для тебя лучшее, не смотря на боль, оставившую следы когтей прошлого в твоей душе.

—--------------------

(*) Распутин рассказывает про эксперимент доктора Курта Рихтера в Гарварде в 1950-х годах.

(**) Генерал Морис Жанен, бывший начальник французской военной миссии при царской Ставке, еще в 1927 году публично заявил, что английские агенты в Петрограде раздавали солдатам по 25 рублей за выход из казарм и неподчинение своим командирам. Много позже, после смерти генерала в 1946 году, был опубликован его дневник. Это уже не на публику — вот запись от 7 апреля 1917 года: "Революция руководилась англичанами и конкретно лордом Мильнером и сэром Бьюкененом".