– Переписали?

– Да.

– Положите на стол ко мне, - сказал Самгин, думая: "Не может быть! С таким полуидиотом? Не может быть!"

Теперь он готов был думать, что тогда Кумов находился с Варварой в ванной; этим и объясняется ее нелепый испуг.

"Наверное, так", - подумал он, не испытывая ни ревности, ни обиды, подумал только для того, чтоб оттолкнуть от себя эти мысли. Думать нужно было о словах Варвары, сказавшей, что он себя насилует и идет на убыль.

"Это она говорит потому, что все более заметными становятся люди, ограниченные идеологией русского или западного социализма, - размышлял он, не открывая глаз.
– Ограниченные люди - понятнее. Она видит, что к моим словам прислушиваются уже не так внимательно, вот в чем дело".

Самгин вспомнил отзыв Суслова о его марксизме и подумал, что этот человек, снедаемый различными болезнями, сам похож на болезнь, которая усиливается, он помолодел, окреп, в его учительском голосе все громче слышны командующие ноты. Вероятно, с его слов Любаша на-днях сказала:

– Ты, Клим, рассуждаешь, как престарелый либерал.

Она организовала группу "помощи рабочему движению" и, кажется, чувствует себя полковницей от революции.

Татьяна Гогина учит рабочих в полулегальной школе, на фабрике какого-то либерала из купцов. Ее насмешливость приобретает характер все более едкий, в ней заметно растет пристрастие к резкому подчеркиванию неустранимых противоречий, к темам острым. Недавно она сказала, что "Цветы зла" Бодлэра - "панихида чорта по христианской культуре" и что Бодлэр "шекспировский могильщик". Сегодня она настроена была иначе, потому что, вероятно, утомлена и обеспокоена болезнью Любаши. Тут Самгин подумал, что отношение Татьяны к брату очень похоже на обыкновеннейший роман, но вспомнил, что Алексей - приемыш в семье Гогиных. Алексей, видимо, "комитетчик". Он попрежнему весел, шутлив, но в нем явилась какая-то подозрительная сдержанность;

Самгин заметил, что Алексей стал относиться к нему с любопытством, сквозь которое явно просвечивает недоверие.

"Да, все изменяются..."

Социалисты бесцеремонно, даже дерзко высмеивают либералов, а либералы держатся так, как будто чувствуют себя виноватыми в том, что не могут быть социалистами. Но они помогают революционной молодежи, дают деньги, квартиры для собраний, даже хранят у себя нелегальную литературу.

Почувствовав, что им овладевает раздражение, Самгин вскочил с дивана, закурил папиросу и вспомнил крик горбатенькой девочки:

"Да - что вы озорничаете?"

"Зубатов - идиот", - мысленно выругался он и, наткнувшись в темноте на стул, снова лег. Да, хотя старики-либералы спорят с молодежью, но почти всегда оговариваются, что спорят лишь для того, чтоб "предостеречь от ошибок", а в сущности, они провоцируют молодежь, подстрекая ее к большей активности. Отец Татьяны, Гогин, обвиняет свое поколение в том, что оно не нашло в себе сил продолжить дело народовольцев и позволило разыграться реакции Победоносцева. На одном из вечеров он покаянно сказал:

– Щедрин будил нас, но мы не проснулись; история не простит нам этого.

Он человек среднего роста, грузный, двигается осторожно и почти каждое движение сопровождает покрякиванием. У него, должно быть, нездоровое сердце, под добрыми серого цвета глазами набухли мешки. На лысом его черепе, над ушами, поднимаются, как рога, седые клочья, остатки пышных волос; бороду он бреет; из-под мягкого носа его уныло свисают толстые, казацкие усы, под губою - остренький хвостик эспаньолки. К Алексею и Татьяне он относится с нескрываемой, грустной нежностью.

– Наше поколение обязано облегчать молодежи ее крестный путь, - сказал он однажды другу и сожителю своему Рындину.

"Фабриканты жертв", - подумал Клим, вспомнив эти слова.

Рындин - разорившийся помещик, бывший товарищ народовольцев, потом толстовец, теперь - фантазер и анархист, большой, сутулый, лет шестидесяти, но очень моложавый; у него грубое, всегда нахмуренное лицо, резкий голос, длинные руки. Он пользуется репутацией человека безгранично доброго, человека "не от мира сего". Старший сын его сослан, средний - сидит в тюрьме, младший, отказавшись учиться в гимназии, ушел из шестого класса в столярную мастерскую. О старике Рындине Татьяна сказала:

– Он, из сострадания к людям, готов убивать их. У Гогина, по воскресеньям, бывали молодые адвокаты, земцы из провинции, статистики; горячились студенты и курсистки, мелькали усталые и таинственные молодые люди. Иногда являлся Редозубов, принося с собою угрюмое озлобление и нетерпимость церковника.

Самгин посещал два-три таких дома, именуя их про себя "странноприимными домами"; а Татьяна называла их:

– Гнездилища словесных ужасов.

Почти везде Самгин встречал Никонову; скромная, незаметная, она приятельски улыбалась ему, но никогда не говорила с ним на политические темы и только один раз удивила его внезапным, странным вопросом:

– Правда, что Савва Морозов дает деньги на издание "Искры"?

Клим засмеялся:

– Савва Морозов? Это, конечно, шутка.

– Я тоже так думаю, - сказала она и отошла прочь. Она постепенно возбуждала в Самгине симпатию. Было в ней нечто "митрофановское", располагающее к доверию, и напоминала она какую-то несложную, честную машину.

"Жертва. Покорная раба жизни", - привык думать о ней Самгин.

Слух о том, что Савва Морозов и еще какой-то пермский пароходовладелец щедро помогают революционерам деньгами, упорно держался, и теперь, лежа на диване, дымя папиросой в темноте, Самгин озлобленно и уныло думал: