"Он - прав, - думал Самгин, - убеждал я действительно себя".

– Реакция, - пробормотал Лютов.
– Ленин, кажется, единственный человек, которого она не смущает...

Он съежился, посерел, стал еще менее похож на себя и вдруг - заиграл, превратился в человека, давно и хорошо знакомого; прихлебывая вино маленькими глотками, бойко заговорил:

– Слышал я, что мухи обладают замечательно острым зрением, а вот стекла от воздуха не могут отличить!

– Что ты зимой о мухах вспомнил?
– спросил Самгин, подозрительно взглянув на него.

– Не знаю. А есть мы, оказывается, не хотим. Ну, тогда выпьем!

Выпили. Встряхнув головой, потирая висок пальцем, Лютов вздохнул, усмехнулся.

– Не склеилась у нас беседа, Самгин! А я чего-то ждал. Я, брат, все жду чего-то. Вот, например, попы, - я ведь серьезно жду, что попы что-то скажут. Может быть, они скажут: "Да будет - хуже, но - не так!" Племя талантливое! Сколько замечательных людей выдвинуло оно в науку, литературу, - Белинские, Чернышевские, Сеченовы...

Но оживление Лютова погасло, он замолчал, согнулся и снова начал катать по тарелке хлебный шарик. Самгин спросил: где Стрешнева?

– Дуняша? Где-то на Волге, поет. Тоже вот Дуняша... не в форме, как говорят о борцах. Ей один нефтяник предложил квартиру, триста рублей в месяц - отвергла! Да, - не в себе женщина. Не нравится ей все. "Шалое, говорит, занятие - петь". В оперетку приглашали - не пошла.

И, глядя в окно, он вздохнул.

– Боюсь - влопается она в какую-нибудь висельную историю. Познакомилась с этим, Иноковым, когда он лежал у нас больной, раненый. Мужчина - ничего, интересный, немножко - топор. Потом тут оказался еще один, - помнишь парня, который геройствовал, когда Туробоева хоронили? Рыбаков...

– Судаков, - поправил Самгин.

– Хорошая у тебя память... Гм... Ну вот, они - приятели ей. Деньжонками она снабжает их, а они ее воспитывают. Анархисты оба.

Лютов вынул часы и, держа их под столом, щелкнул крышкой; Самгин тоже посмотрел на свои часы, тут же думая, что было бы вежливей спросить о времени Лютова.

Простился Лютов очень просто, даже, кажется, грустно, без игры затейливыми словечками.

"Поблек, - думал Самгин, выходя из гостиницы в голубоватый холод площади.
– Типичный русский бездельник. О попах - нарочно, для меня выдумал. Маскирует чудачеством свою внутреннюю пустоту. Марина сказала бы: человек бесплодного ума".

От сытости и водки приятно кружилась голова, вкусно морозный воздух требовал глубоких вдыханий и, наполняя легкие острой свежестью, вызывал бодрое чувство. В памяти гудел мотив глупой песенки:

Царь, подобно Муцию...

"Дуняша-то! Отвергла. Почему?"

Самгин взял извозчика и поехал в оперетку. Там кассир сказал ему, что все билеты проданы, но есть две свободные ложи и можно получить место.

С высоты второго яруса зал маленького театра показался плоскодонной ямой, а затем стал похож на опрокинутую горизонтально витрину магазина фруктов: в пене стружек рядами лежат апельсины, яблоки, лимоны. Самгин вспомнил, как Туробоев у Омона оправдывал анархиста Равашоля, и спросил сам себя:

"Мог бы я бросить бомбу? Ни в каком случае. И Лютов не способен. Я подозревал в нем что-то... своеобразное. Ничего нет... Кажется - я даже чего-то опасался в этом... выродке". И, почувствовав, что он может громко засмеяться, Самгин признался: "Я - выпил немножко сверх меры".

Над оркестром судорожно изгибался, размахивая коротенькими руками и фалдами фрака, черненький, большеголовый, лысый дирижер, у рампы отчаянно плясали два царя и тощий кривоногий жрец Калхас, похожий на Победоносцева.

"Оффенбах был действительно остроумен, превратив предисловие к "Илиаде" в комедию. Следовало бы обработать в серию легких комедий все наиболее крупные события истории культуры, чтоб люди перестали относиться к своему прошлому подобострастно - как к его превосходительству..."

Думалось очень легко и бойко, но голова кружилась сильнее, должно быть, потому, что теплый воздух был густо напитан духами. Публика бурно рукоплескала, цари и жрец, оскалив зубы, благодарно кланялись в темноту зала плотному телу толпы, она тяжело шевелилась и рычала:

– Браво, браво!

Это было не весело, не смешно, и Самгин поморщился, вспомнив чей-то стих:

Пучина, где гибнет все то, что живет.

"Откуда это?"

Подумав, он вспомнил: из книги немецкого демократа Иоганна Шерра. Именно этот профессор советовал смотреть на всемирную историю как на комедию, но в то же время соглашался с Гёте в том, что:

Быть человеком - значит быть бойцом.

"Чтобы придать комедии оттенки драмы, да? Пьянею", - сообразил Самгин, потирая лоб ладонью. Очень хотелось придумать что-нибудь оригинальное и улыбнуться себе самому, но мешали артисты на сцене. У рампы стояла плечистая, полнотелая дочь царя Приама, дрыгая обнаженной до бедра ногой; приплясывал удивительно легкий, точно пустой, Калхас; они пели: