– Аккуратен, - сказала Марина, выглядывая из освещенного квадрата дверей, точно из рамы.
– Самовар подашь, Глафирушка.

В большой комнате на крашеном полу крестообразно лежали темные ковровые дорожки, стояли кривоногие старинные стулья, два таких же стола; на одном из них бронзовый медведь держал в лапах стержень лампы; на другом возвышался черный музыкальный ящик; около стены, у двери, прижалась фисгармония, в углу - пестрая печь кузнецовских изразцов, рядом с печью белые двери;

Самгин подумал, что они должны вести в холод, на террасу, заваленную снегом. Комната, оклеенная темнокрасными с золотом обоями, казалась торжественной, но пустой, стены - голые, только в переднем углу поблескивал серебром ризы маленький образок да из простенков между окнами неприятно торчали трехпалые лапы бронзовых консолей.

– Что - скушная комната?
– спросила Марина, выплывая из прихожей и остановясь на скрещении дорожек;

в капоте из кашемирских шалей она стала еще больше, выше и шире, на груди ее лежали две толстые косы.
– Вкус моего супруга, он простор любил, а не вещи, - говорила она, оглядывая стены.
– Музыку любил, - у него таких вот музыкальных ящиков семь было, даже ночами иногда вставал и заводил. На фисгармонии играл. А граммофонов и гармоник не мог выносить. "Хованщиной" очень восхищался, нарочно ездил в столицу, послушать.

Самгин отметил, что она говорит о муже тоном девицы из зажиточной мещанской семьи, как будто она до замужества жила в глухом уезде, по счастливому случаю вышла замуж за богатого интересного купца в губернию и вот благодарно, с гордостью вспоминает о своей удаче. Он внимательно вслушивался: не звучит ли в словах ее скрытая ирония?

Белые двери привели в небольшую комнату с окнами на улицу и в сад. Здесь жила женщина. В углу, в цветах, помещалось на мольберте большое зеркало без рамы, - его сверху обнимал коричневыми лапами деревянный дракон. У стола - три глубоких кресла, за дверью - широкая тахта со множеством разноцветных подушек, над нею, на стене, - дорогой шелковый ковер, дальше - шкаф, тесно набитый книгами, рядом с ним - хорошая копия с картины Нестерова "У колдуна".

На небольшом овальном столе бойко кипел никелированный самовар; под широким красным абажуром лампы - фарфор посуды, стекло ваз и графинов.

– Это - дневная моя нора, а там - спальня, - указала Марина рукой на незаметную, узенькую дверь рядом со шкафом.
– Купеческие мои дела веду в магазине, а здесь живу барыней. Интеллигентно.
– Она лениво усмехнулась и продолжала ровным голосом: - И общественную службу там же, в городе, выполняю, а здесь у меня люди бывают только в Новый год, да на пасху, ну и на именины мои, конечно.

Самгин осведомился: что называет она общественной службой?

– А я, видишь ли, вице-председательница "Общества помощи девицам-сиротам", - школа у нас, ничего, удачная школа, обучаем изящным рукоделиям, замуж выдаем девиц, оберегаем от соблазнов. В тюремном комитете членствую, женский корпус весь в моих руках.
– Приподняв густые брови, она снова и уже острее усмехнулась.

– Вот эдакие, как ты, да Кутузов, да Алеша Гогин, разрушать государство стараетесь, а я - замазываю трещины в нем, - выходит, что мы с тобой антагонисты и на разных путях.

Чтобы сказать что-нибудь, Самгин напомнил:

– Все дороги в Рим ведут. Курить можно?

– Кури. Я тоже курю, когда читаю.

Помолчав, разливая чай, она внезапно спросила:

– В какой Рим-то?

– В будущее, - ответил Самгин, пожав плечами.

– Ну, это не очень определенно! Я думала, скажешь: на кладбище. По глазам ты пессимист.

Самгин ждал, когда она начнет выспрашивать его, а он тоже спросит ее: чем она живет?

"Мне тридцать пять, ока - моложе меня года на три, четыре", подсчитал он, а Марина с явным удовольствием пила очень душистый чай, грызла домашнее печенье, часто вытирала яркие губы салфеткой, губы становились как будто еще ярче, и сильнее блестели глаза.

– Не боишься жить на окраине одна?

– Какая же здесь окраина? Рядом - институт благородных девиц, дальше на горе - военные склады, там часовые стоят. Да и я - не одна, - дворник, горничная, кухарка. Во флигеле - серебряники, двое братьев, один - женатый, жена и служит горничной мне. А вот в женском смысле - одна, - неожиданно и очень просто добавила Марина.

– Скучно?
– спросил Самгин, не взглянув на нее.

– Нет еще. Многие - сватаются, так как мы - дама с капиталом и де без прочих достоинств. Вот что сватаются - скушно! А вообще - живу ничего! Читаю. Английский язык учу, хочется в Англии побывать...

– Почему именно в Англии?

Она усмехнулась, блеснули крупные, плотно составленные зубы, и в глазах появилась юмористические искорки.

– А видишь ли, супруг мой дважды был там, пять лет с лишком прожил и очень интересно рассказывал про англичан. У меня так сложилось, что это самый смешной, наивный и доверчивый народ. Блаватской поверили и Анне Безант, а вот князь Петр Кропоткин, Рюрикович, и Ницше, Фридрих - не удивили британцев, хотя у нас Фридриха Даже после Достоевского пророком сочли. И ученые их, Крукс, примерно, Оливер Лодж - да разве только эти двое?
– проживут атеистами лет шестьдесят и - в бога поверуют. Хотя тут, наверное, привычка к порядку действует, а уж где - больше порядка, чем у бога в церкви? Верно?