– Работаю вчетвером: Ногайцев, Попов, инженер, - он тебя знает, - и Заусайлов, тоже инженер, "техническая контора Заусайлов и Попов". Люди хоть куда! Эдакая, знаешь, богема промышленности, веселый народ! А ты-земгусар? Ну, как на фронте, а? Слушай,- идем ужинать! Поговорим, а?

Дронов был выпивши. Он обрил голову, уничтожил усы, красное лицо его опухло, раздулось, как пузырь, нос как будто стерся, почти незаметен, а толстые, мясистые губы высунулись вперед и жадно трепетали, показывая золото зубов, точно еще не прожеванную, не проглоченную пищу. И под рыжими бровями блестели, перекатываясь, подпрыгивая, быстрые, косенькие глазки. Поговорить с ним было интересно. Пошли в "Европейскую" гостиницу. Там было тесно, крикливо, было много красивых, богато одетых женщин, играл небольшой струнный оркестр, между столов плутали две пары, и не сразу можно было понять, что они танцуют. Около эстрады стоял, с бокалом в руке, депутат Думы Валяй-Марков, прозванный Медным Всадником за его сходство с царем Петром, - стоял и, пронзая пальцем воздух над плечом своим, говорил что-то, но слышно было не его слова, а слова человечка, небольшого, рядом с Марковым.

– Мы презирали материальную культуру, - выкрикивал он, и казалось, что он повторяет беззвучные слова Маркова.- Нас гораздо больше забавляло создавать мировую литературу, анархические теории, неподражаемо великолепный балет, писать стихи, бросать бомбы. Не умея жить, мы научились забавляться... включив террор в число забав...

– Это, кажется, Шульгин, - нетерпеливо бормотал Дронов.
– Говорят, он - умный... А - что значит быть умным в наши дни? Вот вопрос!

– Целое столетие мы боролись против самодержавия, - нетрезвым голосом прокричал кто-то, а женщина с неестественно длинной спиной, как бы лишенная ягодиц, громко, но неправильно цитировала:

Мы дети страшных лет России,

Рожденные в года глухие...

И вдруг Самгин поймал хорошо памятный высокий голосок Бердникова.

– Да - чепуха же это, чепуха-а!
– выпевал он, уговаривая, успокаивая кого-то.
– У нас есть дивизия, которую прозвали "беговым обществом", она как раз - все бегает от немцев-то. Да - нет, какая же клевета? Спросите военных, - подтвердят!

– Вот это - волк!
– почтительно сообщил Дронов.
– Это - Бердников, знаменитость, совершенно уголовный тип, необыкновенного ума. С ним даже министры считаются.

Самгин, наклонясь над столом и приподняв плечи, слушал.

– Ну - чего ж вы хотите? С начала войны загнали целую армию в болото, сдали немцам в плен. Винтовок не хватает, пушек нет, аэропланов... Солдаты все это знают лучше нас...

– Предлагаю прекратить эти мерзостные речи, - свирепо закричал Марков.

– А - пожалуйста, - согласился Бердников, и Самгин, искоса глядя влево, увидал, как Бердников легко несет огромный живот свой, пробираясь между столов, подняв голову, освещая рыхлое лицо благожелательно сияющей улыбкой.

Высокий чернобородый человек в поддевке громко говорил Маркову через головы людей:

– Надобно знать правду! Солдаты - знают; чтобы убить одного немца, теряем троих наших...

– Ложь!

– Нервничают, - сказал Дронов, вздыхая.
– А Бердников - видишь? спокоен. Нужно четыре миллиона сапогов, а кожа в его руке. Я таких ненавижу, но - уважаю. А таких, как ты, - люблю, но - не уважаю. Как женщин. Ты не обижайся, я и себя не уважаю.

Самгин, строго взглянул в расплывшееся лицо, хотел сказать ему нечто отрезвляющее, но, вместо этого, спросил:

– А - Тося - где?

– Тосю я уважаю. Единственную. Она в Ростове-на-Дону. Недавно от нее посланец был с запиской, написала, чтоб я выдал ему деньжата ее, 130 рублей. Я дал 300. У меня много их, денег. А посланец эдакий... топор. Сушеная рыба. Ночевал у меня. Он и раньше бывал у Тоси. Какой-то Тырков, Толчков...

– Поярков, - машинально поправил Самгин.

– Может быть. Она прятала его от меня. Я даже подумал: старый любовник. Но он-сушеная рыба. Протопоп Аввакум.

Как всегда, Самгин напряженно слушал голоса людей - источник мудрости. Людей стало меньше, в зале - просторней, танцевали уже три пары, и, хотя вкрадчиво, нищенски назойливо ныли скрипки, виолончель, - голоса людей звучали все более сильно и горячо.

Самгин следил, как соблазнительно изгибается в руках офицера с черной повязкой на правой щеке тонкое тело высокой женщины с обнаженной до пояса спиной, смотрел и привычно ловил клочки мудрости человеческой. Он давно уже решил, что мудрость, схваченная непосредственно у истока ее, из уст людей, - правдивее, искренней той, которую предлагают книги и газеты. Он имел право думать, что особенно искренна мудрость пьяных, а за последнее время ему казалось, что все люди нетрезвы.

– Господа!
– взывал маленький, круглолицый человечек с редкими, но длинными усами кота, в пенснэ, дрожавшем на горбатом носу.
– Господа, - еще более убедительно возгласил он трепетным тенорком.
– Мы ищем причину болезни и находим ее в одном из симптомов - Распутин! Но ведь это смешно, господа, это смешно! Распутин - маленький прыщ, ничтожное воспаление клетчатки.

– Это - пессимизм!

– Слышишь?
– спросил Дронов. Клим Иванович утвердительно кивнул головой.

– Пред нами - дилемма: или сепаратный мир или полный разгром армии и революция, крестьянская революция, пугачевщина!
– произнес оратор, понизив голос, и Тотчас же на него закричали двое:

– Ну, знаете, мир...

– Это - возмутительно!

– Нервничают, - снова сказал Дронов, усмехаясь, и поднял стакан вина к толстым губам своим.
– А знаешь, о возможности революции многие догадываются! Факт. Ногайцев даже в Норвегию ездил, дом купил там на всякий случай. Ты - как считаешь: возможна?