– Вчера этот господин убеждал нас, что сибирские маслоделы продают масло японцам, заведомо зная, что оно пойдет в Германию, - говорил он, похлестывая стеком по сапогу.
– Сегодня он обвинил меня и капитана Загуляева в том, что мы осудили невинных...

– Да,-крикнул Тагильский, подскочив на стуле.- Вы расстреляли сумасшедших, а не дезертиров.

– Молчать!
– свирепо крикнул толстый офицер.
– Кто вам дал право...

– Таких дезертиров здесь - десятки, вон они ходят! Это - больные. Они - обезумели. Они не знают, куда...

Остались сидеть только шахматисты, все остальное офицерство, человек шесть, постепенно подходило к столу, становясь по другую сторону его против Тагильского, рядом с толстяком. Самгин заметил, что все они смотрят на Тагильского хмуро, сердито, лишь один равнодушно ковыряет зубочисткой в зубах. Рыжий офицер стоял рядом с Тагильским, на полкорпуса возвышаясь над ним... Он что-то сказал - Тагильский ответил громко:

– Да. Я - юрист и отдаю себе отчет в том, что говорю. Именно так: убийство психически невменяемых...

Офицер взмахнул стеком, но Тагильский подскочил и, взвизгнув: "Не сметь!" - с большой силой толкнул его, офицер пошатнулся, стек хлопнул по столу, старик, вскочив, закричал, задыхаясь:

– Ротмистр Рущиц...

В эту секунду хлопнул выстрел. Самгин четко видел, как вздрогнуло и потеряло цвет лицо Тагильского, видел, как он грузно опустился на стул и вместе со стулом упал на пол, и в тишине, созданной выстрелом, заскрипела, сломалась ножка стула. Затем толстый негромко проговорил:

– Эх, капитан Вельяминов, всегда вы... Рыжий офицер положил на стол револьвер, расстегнул портупею, снял саблю и ее положил на стол, вполголоса сказав Рущицу:

– К вашим услугам, ротмистр...

– Как это вы не удержали!
– негромко, но сердито спросил толстый.

– Виноват, - сказал Рущиц, тоже понизив голос, отчего он стал еще более гулким. Последнее, что осталось в памяти Самгина, - тело Тагильского в измятом костюме, с головой под столом, его желтое лицо с прихмуренными бровями...

Самгину казалось, что, если он попробует подняться со стула, так тоже упадет.

"Я не первый раз вижу, как убивают", - напомнил он себе, но это не помогло, и, согнувшись над столом, он глотал остывший, противный чай, слушая пониженные голоса.

– Разве к штатским применим военно-полевой суд?

– Что это вы, друг мой? А как судили революционеров в шестом, седьмом...

– Ах, да! Я забыл.

– Главное - огласка..

– Солдаты...

Самгин не заметил, как рядом с ним очутились двое офицеров и один из них сказал:

– Мы все, во главе с генералом, просим вас не разглашать этот печальный случай.

– Да. Я - понимаю.

Они заговорили в два голоса:

– По крайней мере - здесь.

– А особенно - среди нижних чинов.

– Я не общаюсь с солдатами, - сказал Самгин.

– Можно объяснить самоубийством, - ласково предложил один из офицеров, а другой спросил:

– Вы знали этого человека?

– Да, знал.

– Он ведь в одном Союзе с вами?

– Близко знали?

– Нет, не близко, - ответил Самгин и механически добавил: - Года за полтора, за два до этого он действительно покушался на самоубийство. Было в газетах.

– Это - замечательно!
– с тихой радостью сказал один, а другой в таком же тоне прибавил:

– Великолепно! Не помните, какая газета, когда?

– Нет, не помню.

– Это - жалко! Итак - ваше слово?

– Да, да, - сказал Клим Иванович. Затем один из них сказал, шаркнув ногой:

– Честь имею!

Другой - тоже шаркнул, но молча, и оба очень быстро отошли к своему столу.

Самгин встал, вышел из барака, пошел по тропе вдоль рельс, отойдя версты полторы от станции, сел на шпалы и вот сидел, глядя на табор солдат, рассеянный по равнине. Затем встал не легкий для Клима Ивановича вопрос: кто более герой - поручик Петров или Антон Тагильский?

Убийство Тагильского потрясло и взволновало его как почти моментальное и устрашающее превращение живого, здорового человека в труп, но смерть сына трактирщика и содержателя публичного дома не возбуждала жалости к нему или каких-либо "добрых чувств". Клим Иванович хорошо помнил неприятнейшие часы бесед Тагильского в связи с убийством Марины.

"Он вел тогда какую-то очень темную и оскорбительную игру со мной. Он типичный авантюрист, но неудачник, и вполне естественно, что, в своем стремлении к позе героической, он погиб так нелепо".