"Успокаивает, - сообразил Самгин.
– Врет".
– И сказал вполголоса:

– Я очень хорошо помню вас, но не могу сказать, что вы возбуждали у меня антипатию.

– Ну, и не говорите, - посоветовал Тагильский. При огне лицо его стало как будто благообразнее: похудело, опали щеки, шире открылись глаза и как-то добродушно заершились усы. Если б он был выше ростом и не так толст, он был бы похож на офицера какого-нибудь запасного батальона, размещенного в глухом уездном городе.

– Стратонова - помните?
– спросил он.
– Октябрист. Построил большой кожевенный завод на правительственную субсидию. Речи Прейса, конечно, читаете. Не блестяще ораторствует. Унылое зрелище являет собою русский либерал. А Государственная дума наша - любительский спектакль. Н-да. Пригласили на роль укротителя и спасителя саратовского губернатора. Мужчина - видный, но - дуракоподобный и хвастун... В прошлом году я с ним и компанией на охоту ездил, слышал, как он рассказывал родословную свою. Невежда в генеалогии, как и в экономике. Забыл о предке своем, убитом в Севастополе матросами, кажется - в тридцатых годах.

Он насадил пробку на вилку и, говоря, ударял пробкой по краю бокала, аккомпанируя словам своим стеклянным звоном, звон этот был неприятен Самгину, мешал ему определить: можно ли и насколько можно верить искренности Тагильского? А Тагильский, прищурив левый глаз, продолжая говорить все так же быстро и едко, думал, видимо, не о том, что говорил.

– Хвастал мудростью отца, который писал против общины, за фермерское хуторское - хозяйство, и называл его поклонником Иммануила Канта, а папаша-то Огюсту Конту поклонялся и даже сочиненьишко написал о естественно-научных законах в области социальной. Я, знаете, генеалогией дворянских фамилий занимался, меня интересовала роль иностранцев в строительстве российской империи...

И вдруг, перестав звонить, он сказал:

– Безбедов очень... верят вам. Я думаю, что вы могли бы убедить его сознаться в убийстве. Участие защитника в предварительном судебном следствии - не допускается, до вручения обвиняемому обвинительного акта, но... Вы подумайте на эту тему.

Гость встал и этим вызвал у хозяина легкий вздох облегчения.

– Чтоб не... тревожить вас официальностями, я, денечка через два, зайду к вам, - сказал Тагильский, протянув Самгину руку, - рука мягкая, очень горячая.
– Претендую на доверие ваше в этом... скверненьком дельце, сказал он и первый раз так широко усмехнулся, что все его лицо как бы растаяло, щеки расползлись к ушам, растянув рот, обнажив мелкие зубы грызуна. Эта улыбка испугала Самгина.

"Нет, он - негодяй!"

Но толстенький человек перекатился в прихожую и там, вполголоса, сказал:

– Вот что - все может быть! И если у вас имеется какая-нибудь нелегальщина, так лучше, чтоб ее не было...

Ощутив нервную дрожь, точно его уколола игла, Самгин глухо спросил:

– Зотова служила в департаменте полиции?

– Ка-ак? Ах, дьявольщина, - пробормотал Тагильский, взмахнув руками. Это - что? Догадка? Уверенность? Есть факты?

– Догадка, - тихо сказал Самгин. Тагильский свистнул:

– А - фактов нет?

– Нет. Но иногда мне думалось...

– Догадка есть суждение, требующее фактов. А, по Канту, не всякое суждение есть познание, - раздумчиво бормотал Тагильский.
– Вы никому не сообщали ваших подозрений?

– Нет.

– Товарищам по партии?

– Я - вне партии.

– Разве? Очень хорошо... то есть хорошо, что не сообщали, - добавил он, еще раз пожав руку Самгина.
– Ну, я - ухожу. Спасибо за хлеб-соль!

Ушел. Коротко, точно удар топора, хлопнула дверь крыльца. Минутный диалог в прихожей несколько успокоил тревогу Самгина. Путешествуя из угла в угол комнаты, он начал искать словесные формы для перевода очень сложного и тягостного ощущения на язык мысли. Утомительная путаница впечатлений требовала точного, ясного слова, которое, развязав эту путаницу, установило бы определенное отношение к источнику ее - Тагильскому.

"Кажется, он не поверил, что я - вне партии. Предупредил о возможности обыска. Чего хочет от меня?"

Вспомнилось, как однажды у Прейса Тагильский холодно и жестко говорил о государстве как органе угнетения личности, а когда Прейс докторально сказал ему:

"Вы шаржируете" - он ответил небрежно: "Это история шаржирует". Стратонов сказал; "Ирония ваша - ирония нигилиста". Так же небрежно Тагильский ответил и ему:

"Ошибаетесь, я не иронизирую. Однако нахожу, что человек со вкусом к жизни не может прожевать действительность, не сдобрив ее солью и перцем иронии. Учит- скепсис, а оптимизм воспитывает дураков".

Тагильский в прошлом - человек самоуверенный, докторально действующий цифрами, фактами или же пьяный циник.

"Да, он сильно изменился. Конечно - он хитрит со мной. Должен хитрить. Но в нем явилось как будто новое нечто... Порядочное. Это не устраняет осторожности в отношении к нему. Толстый. Толстые говорят высокими голосами. Юлий Цезарь - у Шекспира - считает толстых неопасными..."

Тут Самгину неприятно вспомнился Бердников.

"Я - напрасно сказал о моих подозрениях Марины. У меня нередко срывается с языка... лишнее. Это - от моей чистоплотности. От нежелания носить в себе... темное, нечестное, дурное, внушаемое людями".

В зеркале скользила хорошо знакомая Самгину фигура, озабоченное интеллигентное лицо. Искоса следя за нею, Самгин решил:

"Нет, не стану торопиться с выводами".

"Марина?" - спросил он себя. И через несколько минут убедился, что теперь, когда ее - нет, необходимость думать о ней потеряла свою остроту.

"Приходится думать не о ней, а - по поводу ее. Марина...
– Вспомнил ее необычное настроение в Париже.
– В конце концов - ее смерть не так уж загадочна, что-нибудь... подобное должно было случиться. "По Сеньке шапка", как говорят. Она жила близко к чему-то, что предусмотрено "Положением о наказаниях уголовных".