Я невольно задумался. Мне трудно было вообразить себе мир без Шекспира, а значит, и без Гамлета. Добро бы, если этот мир не походил бы на тот, где имя датского принца было одним из самых популярных. Но мне казалось, что я на Земле. И небо, и деревья, и домавсе было точно такое, как на Земле. И улыбка на лице моей соседки по столу тоже была земной.

– Значит, вас зовут Шекспир?
– сказала она.
– Впервые слышу такое странное имя.

– А ваше?
– опросил я.

– Альга.

– Ольга?
– переспросил я.

– Нет, Альга, - поправила она меня.

"Неужели эта земля, - подумал я, - отличается от той, как "о" от "а"?"

– Может быть, вы разрешите, - сказал я, - называть вас Ольгой?

– Если вам так больше нравится, называйте.

Нащупывание - это тоже познание, но познание в темноте, когда не горит ни одна электрическая лампочка, ни одна свеча, но протянутые пальцы слепца все же узнают то, что им суждено узнать.

Отчасти я тоже пребывал в темноте, хотя и находился на чрезвычайно светлом солнечном островке, напоминавшем моему воображению о местах бессмертного Гомера, о том бурном, бурном, но все же уютном море, где плыл Одиссей.

Моя соседка по столу оказалась ученым, - ученым, как выяснилось, с мировым именем (на этой милой Земле тоже была наука, ученые звания и мировые имена). Она была известным энтомологом, специалисткой, изучавшей жизнь и нравы насекомых.

Вот об этой странной жизни и об этих удивительных нравах она завела со мной беседу между первым и вторым и между вторым и третьим за уютным столиком у окна, где висела такая земная, такая белая занавеска.

О насекомых я знал мало на той Земле. Мухи, комары, клопы и тараканы. Но это было чисто опытное, бытовое и приземленно-прикладное знание. За этим вынужденным и скучным, как гудение комара, знанием не сквозила и не просвечивала ни одна чего-нибудь стоящая мысль.

Но Ольга постаралась осветить дневным светом своей пытливой мысли эту часть таинственного мира.

– Ведь насекомых, - я подразумеваю число видов, - сообщила она мне, - намного больше всех других видов животного царства.

– Но тех, кто их изучает, энтомологов, - спросил я, - не так уж много?

– Что вы? Сейчас почти все ученые в той или другой мере стали энтомологами. Энтомология первая из наук, она даже впереди математики и физики.

– Почему же?

– Да потому, что через сто лет на нашей планете, возможно, останутся только одни насекомые.

Она произнесла эти странно звучавшие слова и вдруг спохватилась, вся став алой, как роза в стакане. Она, очевидно, вспомнила про мою амнезию и подумала, что от меня до поры до времени нужно многое скрывать.

Она покраснела. А я стал белым как полотно. И свою бледность, как в зеркале, увидел на ее лице, в ее глазах, смотревших на меня с болью сочувствия.

– Как? Как вас понять?
– спросил я.

– Я, разумеется, пошутила, - сказала она тихо.
– Не сердитесь на меня. Я нечаянно...

Она не договорила.

Я оглянулся и посмотрел. За столиками все были заняты едой. И воздух в столовой был синь и радостен, как на картинах импрессионистов.

"Интересно, были ли импрессионисты, - подумал я, - на этой Земле?"

Я задал себе, а не ей этот вопрос. Ее мне хотелось спросить о другом. Но я понял, что мне лучше отложить свой вопрос. Не та была минута, чтобы спрашивать.

Минута длилась довольно напряженно. Начавшись так трагично, она кончилась почти фарсом.

– Шекспир!
– позвал кого-то женский голос.
– Шек-спиир!

Я рассмеялся: неужели на свете мог быть еще один Шекспир, и к тому же живой, откликнувшийся на чужой зов.

– Шекспир!

Никто не откликнулся.

Тогда соседка моя по столу, энтомолог Ольга, вернула меня к действительности.

– Это вас, - сказала она.
– Вы же Шекспир?

– Да, я Шекспир.

– Вас зовет сестра-хозяйка.

Я подошел к сестре-хозяйке, сидевшей у входа в столовую.

– Вы ничего не потеряли?
– спросила она.

– Если не считать самого себя, ничего, - ответил я.

Она изумленно посмотрела на меня.

– Я болел потерей памяти, - объяснил я, - но понемножку она начинает ко мне возвращаться.

– Тогда вы вспомните...

Она протянула мне снимок с портрета Офелии.