Мёрдстоун услышал (а может, ему просто примерещилось) тихое поскребывание откуда-то от двери и повернул голову. Амулет болтался на крючке с таким видом, как будто только что замер.

Филип улыбнулся сам себе. Воображение разгулялось не на шутку. И спасибо всевышнему — или Покету, — что разгулялось.

Он бегло прикинул, не начать ли работать прямо в этот поздний час. Нацепить Амулет на грудь и устремиться навстречу неведомым чудесам, что проявятся на его мониторе. Но нет. Он взбудоражен, но совершенно вымотался. Лучше устроить себе каникулы — на все выходные. Сходить погулять, подольше, чтобы прочистить голову. Он допил виски и сполоснул пах. Перед мысленным взором у него снова предстала Минерва — такая же, как в воспоминаниях. Филип подумал, не передернуть ли по-быстрому. В конце концов, мастурбация — естественная составляющая творческого процесса. Неотъемлемая даже. Но что-то подсказывало: ресурсы пока лучше поберечь. Он с усилием вылез из ванны.

Несмотря на важность ритуалов в книге, которая принесла Филипу состояние, в повседневной жизни он их практически не соблюдал. Так что сам себе удивился, когда утро понедельника вышло у него почти церемониальным. Он снова забыл убавить на ночь отопление и, проснувшись, сбросил одеяло, чтобы чуть охладиться, и принял позу изваяния на средневековом надгробий. Когда же наконец оделся, то строго в черно-белое: белые трусы и носки от «Келвина Кляйна», черные брюки с добавлением лайкры и эластичным поясом, черные кроссовки и купленный в «Харродсе» белый свитер из шенили. Потом в отрешенно-благочестивом спокойствии дождался, пока закипит чайник и заварил себе чай из пакетика. С вдумчивостью авгура принюхался к молоку и отверг его, положил белого сахара и помешал двенадцать раз противосолонь. Обхватив чашку двумя ладонями, отнес ее к воротам и там принялся размеренно отхлебывать, устремив взор на отсыревший пейзаж, отрицавший какие бы то ни было надежды на весну.

Вопреки внешней безмятежности, он был не так уж уверен в себе. Скорее — осторожен. Как будто нес хрупкий выдутый из стекла шар с легковоспламеняющейся жидкостью. Как будто сам он и есть этот шар. Через некоторое время его пробрала легкая дрожь — должно быть, от порыва холодного ветра с пустоши. Тогда он осторожно внес себя обратно в дом, просунул голову в цепочку Амулета, заправил его под свитер и принялся зарабатывать свой миллион фунтов.

На этот раз все было иначе.

Начать с того, что возникла проблема с рабочей позой. Текст Покета Доброчеста появлялся на экране, только когда Амулет всей поверхностью прилегал к груди Филипа. А поскольку Филип, печатая, слегка наклонялся вперед, то Амулет повисал свободнее и трансляция прерывалась. Филип попробовал печатать, откинувшись назад в кресле, но работать в таком неестественном положении было совсем неудобно, и очень скоро у него заболели руки. В конце концов его осенило идеей обвязать поперек груди пояс от халата, чтобы удерживать Амулет в нужной позиции, и это вроде бы сработало.

Кроме того, с самим текстом тоже шло туго. Когда Филип писал — пожалуй, точнее надо бы сказать, «принимал» — «Темную энтропию», слова Покета захлестывали экран таким стремительно поднимающимся потоком, что пока Мёрдстоун переводил верхние строчки, следующие напирали на них снизу, непрестанно формируясь из вихрящегося чернильного сумбура. На этот же раз текст полз с паузами, вычеркиваниями, переписываниями по ходу дела. В иные моменты Филип боялся, что догонит его. Вычерпает все, сколько есть, раньше, чем поспеет следующий кусочек. Что придется выдумывать самому. На счастье, до такого все же ни разу не дошло.

Живые картинки тоже отличались. Как и прежде, они были тут, рядом, в одном щелчке — только скоси глаза. Невообразимые, жуткие, потрясающие — за пределами обычных человеческих представлений о возможном. Но слегка тусклее, чем в первый раз. Словно бы кинопроектор работал на меньшей мощности.

И голос Покета звучал чуть иначе. Юмор у него стал слегка вымученным, снова и снова сбивался на скороговорку комика, шутки которого порождены болью. Что было до некоторой степени оправдано, ибо Филип писал — переводил — куда более мрачную и темную повесть. После пяти часов работы он уже не представлял, откуда там мог бы появиться свет.

В «Темной энтропии» свет и тень распределялись почти симметрично. В главе одиннадцатой Морл выудил из генетического котла в недрах Чародейского Университета первого огнельта, отвратительного и мертворожденного. В двенадцатой — Кадрель посадил себе на руку стайку мотыльков размером с воздушного змея и принес их в хижину приемной матери, чтобы ей было легче вышивать при лунном сиянии, запасенном в их крылышках. Во второй части Филип пока что не видел места для волшебного лунного света — как и для какого-нибудь другого источника света вообще.

Было очень странно, что Покет заводит повествование все глубже во мрак безо всякой опаски, без малейшего намека на сожаление. Скорее даже наоборот — почти охотно. Бог ты мой, как же стремительно разворачивалась история. Злосчастье за злосчастьем, без передышки. События, события, события. И все как на подбор — жуткие и кровавые. Было ли тактической ошибкой то, что Покет описывал внутреннюю жизнь Морловых Фул? Было ли изъяном в логике сюжета то, что грем словно бы знал то, чего знать никак не мог?

А еще страннее было, что он, Филип, сохранил способность думать на эти темы. Что даже пока руки его летали над клавиатурой, он мог отстраненно оценивать разворачивающуюся историю. В первый раз ничего подобного не наблюдалось. Тогда он был недвижен и нем — простой приемник, глухой к требованиям желудка, мочевого пузыря, мозга. Не то теперь. Возможно ли, что он приобрел какую-то власть над событиями? Не дай боже!

Но страннее всего был перерыв. Очень длинный перерыв.

На сто первой странице к Филипу начали пробиваться какие-то звуки из его мира. Целая череда звуков — словно кто-то упражнялся в игре на тромбоне с сурдиной. Филип попытался игнорировать их — он находился как раз посреди сцены, в которой Страммер Огард находит Звенящую Руну — но не смог. Тогда он развязал пояс халата и высвободил Амулет.