– С ума сойти! И это всё правда?

– Я не знаю, но похоже на то, мне показывали архивные записи, планы, фотографии. Прям не дом в лесной глуши, а объект культурного наследия Восточной Пруссии. Ну и вот, бизнесмен этот загорелся идеей купить дом, отреставрировать по всем правилам и открыть модный отель. У нас тут туризм в последние годы развивается с бешеной скоростью, а с землёй и строительством всё сложно, а если легально – то вообще невозможно. А он нашёл лазейку. Мало того, что место удачное, в отдалении от посёлка и на границе заповедной зоны, так ещё и дом с историей. Останется только рассказать, что он стоит на руинах тевтонского замка, и вообще романтика, всё турьё будет его.

– Что, и про руины правда?

– Да не, вряд ли. Они где-то там, – Илья дёрнул подбородком в сторону, – глубоко под дюной. А если под домом что-то и есть, то разве что старое кладбище.

– Да ладно! Призраков видишь? – округлила глаза я.

– Их видят, когда в них верят.

– Я так-то верю, и теперь твой давний наказ не ходить ночью по лесу одной оброс новыми смыслами.

– Вот и не ходи, – вдруг улыбнулся Илья, и мне жуть как захотелось прикоснуться пальцами к его губам. – Он предлагает мне огромные деньжищи с кучей нулей, сегодня вон передал, что готов доплатить, если я подпишу все бумаги и съеду до конца месяца.

– А ты что?

– А я не хочу продавать. И уезжать никуда не хочу. Это мой дом. Другого нет, Мир, понимаешь?

Я кивнула. Я понимала, хотя у меня самой до сих пор не было места, которое я могла бы назвать домом. Из родительского гнезда я выпорхнула в восемнадцать сразу после окончания школы, в квартире, сто лет назад купленной отцом для меня, теперь жили чужие люди, а съёмная двушка в Хамовниках, где я сейчас обосновалась, была, конечно, уютна, светла и хороша, но домом всё равно не чувствовалась.

– К тому же пока не случилось ничего такого, ради чего эти миллионы могли бы мне понадобиться, – проговорил Илья, усадив мне на коленку сложенного из бумаги журавлика.

– Если тебе вдруг нужна помощь юриста…

– Нет, сам справлюсь. Выселить они меня не смогут, а эти регулярные визиты бесят, конечно, зато дают возможность иногда называть себя миллионером. И впечатлять девчонок, – добавил он лукаво, а я зачем-то вспомнила про Светку.

За всю эту неделю я ни разу не застала её в доме Ильи, я даже не знала, приходила ли она вообще, а если приходила – то когда и надолго ли. В первые дни я старалась появиться на лесной опушке позже, вынюхивала аромат цветочных духов и высматривала свежие засосы на шее, но потом нарекла саму себя идиоткой и… расслабилась.

Единственный раз, когда мы со Светкой пересеклись, случился в посёлке: я возвращалась от Ильи, уставшая, перепачканная краской, но вполне довольная, выскочила с лесной тропы, по которой всё ещё ходила, несмотря на заколоченный забор, и оказалась на площадке у магазина, где Светка и стояла, зычно ругаясь с каким-то парнем. Судя по припаркованной рядом и доверху забитой коробками машине – поставщиком.

Она заметила меня, скривилась и словно разом перестала слушать кипучие речи своего собеседника. Чем ближе я подходила, тем сильнее она щурила глаза и поджимала губы, а в конце концов ядовито выдала:

– А ты поправилась.

– Да я и не болела, – отозвалась я, шагая мимо.

В тот же вечер я пристала к тёте Агате с расспросами, почему она сразу не рассказала мне про Светку, почему не предупредила и не уберегла. Тётушка проткнула пирог зубочисткой, внимательно её осмотрела на предмет налипшего теста и только затем проговорила:

– А не ты ли, Мируся, заявляла, что хочешь всё увидеть сама?

– Да, но…

– Что общего между пряником и ветряной мельницей[3]? – спросила тётя Агата, закрывая дверцу духовки, и я тут же сникла.

– Что, опять? И снова без объяснений? Не могли бы мы хотя бы оперировать известными терминами вроде «мяты», а не вводить новые?

Но тётя Агата лишь хмыкнула. Она вообще на этой неделе много и загадочно хмыкала. А один раз даже учудила такое, что таки подтвердила опасения родителей и сломала мою неокрепшую детскую психику напрочь.

Вот только сначала были ухажёры, толпы ухажёров, и мои помадные чёрточки на зеркале превратились в частокол.

Мне особенно запомнился ветеринарный врач, специально вызванный из города, чтобы осмотреть котят, а заодно и других хвостатых. Импозантный седовласый джентльмен, он так долго и упорно пил чай на кухне, словно ждал приглашения остаться на ночь – мол, поздно уже возвращаться, – но тётушка ловко выпроводила его ровно в девять, приправив грядущую разлуку щепоткой надежды на скорую встречу, благословенное воссоединение и счастливое совместное будущее за воспитанием отары кошек.

Ещё заходил забавный паренёк, такой юный и буквально желторотый с этой своей редкой рыжеватой порослью там, где следовало бы уже вырасти бороде. Он принёс ведёрко свежевыловленной на заливе плотвы в качестве дара богине Агате, а потом неистово краснел и спотыкался на ступеньках, когда тётушка его благодарила и ласково величала Васенькой.

А однажды утром в дверь постучала дама, гордо представилась предпринимательницей, но на деле оказалась продавщицей «Орифлейма». Когда я уходила, то заметила, что каталоги и пробники непрезентабельной кучей валялись на консоли в прихожей, а сама гостья одержимо выпрашивала у тёти Агаты рецепт варенья из чёрной бузины, умоляла продать ей пару баночек, а ещё так смотрела, так смотрела, что я ничтоже сумняшеся нарисовала на зеркале чёрточку. Ну а что, мы в толерантном двадцать первом веке.