традиционщики-реалисты (будь то неопубликованные тогда же «горожане», или попросту – деревенщики) – менее отражали «внутренний мир» шестидесятника

в особливости – колеблющегося между востоком и западом, между буддизмом и христианством, в евроазийской непоследовательности

джимми хендрикс и тибетский гонг – равно звучали в головах и в ушах

особливо – под азербайджанский чай, из ленкорани

(по соседству, в али-байрамлы, я пахал рабочим-ихтиологом на теплоэлектростанции, в 1963-м)

ленкорань возникает у эллика (просверкнув в 30-е – паустовским)

читать богданова – очень автобиографично

по артему веселому – подразумеваемая канва (всеизвестная), по которой – идет вышивка словесная, узором – декором времени

так артем писал «ермака» (рукопись – спрашивайте в гб-нквд, мне известен – лишь его «прием»)

проза богданова – орнаментальна, наложением на знаемое,

подразумеваемое – ленинград 1960-х–80-х, методом чтимого мною веселого

читая – гостишь

будучи угощаем – чаем

беседа, как чаепитие

ритуал

(включил бы – целиком, в долгописомый роман «хотэль цум тюркен», в главу-узел «чайная церемония пен-клуба». включаю.)

это первое – знаковость слов-реалий, что сражает на первых же страницах эллика

далее: псевдо-дневниковость – от «дневника» остается даже не запись «мыслей» (розанова-блока), но – состояний, в которых эти мысли приходят

нечто еще более неуловимое, нежели сама проскользнувшая мысль

зыбкость бликов на колеблющейся глади воды

то, чем развлекали себя монаси – тибета и афона, – погружаясь в беспробудный дзен

исихасты – созерцанием пупка

да и где он еще, «пуп вселенной»

я хочу созерцать пупки – с элликом

и это вот «пуповое желание» – и есть, может быть, единственная оценка – со-переживания, не-равнодушия

так – «наискосок», наверняка, леон л. богданов читал глянувшиеся ему книжки

так – я читаю его

тридцать лет и три года, треть ХХ столетия – прожитых порознь, но сообща

далее см. – ненаписанные воспоминания эллы липпы, эрля, галецкого, михнова-войтенко, горбовского, кулакова/виньковецкого, ентина, славинского, аронзона/альтшулера, хвоста/волохонского, миронова/макринова, левитина и бровиной – всего нашего, не столь уж и узкого, круга

и следующего уже поколения – кирилла козырева, и?..

Как потенциальному мемуаристу мне повезло – я никогда не был знаком с нобелями. В основном мне попадались на жизненном пути лауреаты премии Андрея Белого. Писать о нобелях плохо: скажут, завидует. Писать хорошо – скажут, подлизывается. То ли дело лауреаты премии А. Белого!

Мои встречи с Элликом можно пересчитать по пальцам. Да и встречался я с ним не персонально, а всегда кем-то ведомый. Прежде прозы я увидел его картинки. Монотипии. В множестве они висели и лежали у Эрля. Потом дошло и до «землетрясений».

Но самое сильное впечатление в те коматозные годы произвел на меня сам Леон Богданов. Это был посланец миров иных. Ни советчины, ни антисоветчины здесь не было и в помине. Это было другое дело, а может быть, и другое тело. Во всяком случае я до смерти не забуду взгляд Эллика. На память приходит аббревиатура «ППВ» (Памятники письменности Востока), а именно – «Алмазная сутра».

Глаз-алмаз. Каково же было мне, начинающему самородку, когда Эллик с Кириллом Козыревым в гробовом молчании, обмениваясь лишь взглядами, рассматривали мои пра-рисунки у Эрля на Гороховой. Из этого немого просмотра я вынес одно, два, три и четыре. В общем, много.

Леон Богданов представлялся мне неким пластическим совершенством, продвинутым вариантом Бастера Китона. Невысокий, угловатый, с какими-то совершенно особенными медленными движениями, он был инороден всему тотально. Это чувствовали профессора, дворники, милиционеры и т. д., и к. г. б.

Помню, как мы ходили на выставку Древина в Русский музей: Богданов, А. Ник, его бывшая жена Зденка. Была фотография, на которой Эллик застыл с каталогом на углу Садовой и Итальянской (тогда ул. Ракова). А еще помню, как Борис Кудряков делал вылазку с Эрлем и Элликом в Михайловский сад. Тоже были потрясающие снимки. Куда все это делось?!

Хорошо, что осталась проза. Однажды я дал почитать толстую и бледную машинопись «хроники чаепитий» скрипачу Борису Кипнису. Этот текст на многие годы стал спутником, если не тенью, моего знакомого. Его интересовало все: и дома, где жил Эллик, и как выглядит Вера, и кто такая Элла.