Андрея долго и строго допрашивали в особом отделе, но не так строго, как он сам много раз допрашивал себя.

Он бы так спросил: "В чем вина твоя, Андрей, перед родиной? - В том вина моя, что я смерти убоялся. - А еще в чем? - А еще в том, что я веру потерял. - Отчего же случилось так, Андрей? - Оттого, что душа у меня была бедная. - А теперь не боишься смерти? - А теперь не боюсь. - Где же ты смертного страха лишился, Андрей? - В рабстве. Рабство горше смерти. - И там же веру нашел? - Нет. Нашел ненависть. Она веры крепче. - Чего ж ты хочешь теперь, Андрей? - Оружия прошу. И места в строю, товарищи. - Зачем тебе оружие, Андрей? Чтоб прощение отца заслужить? - Мне его прощения мало. Чтоб вину свою перед родиной искупить? - Мне и этого мало. Для одного боя хватит. А я к вам на все бои пришел. - Чтоб ненависть свою насытить? - Ее насытить нельзя. Она - смертная. - Зачем же тебе оружие, Андрей? - Чтоб до конца драться! До победы! На меньшем я не помирюсь".

Так его не допрашивали в особом отделе. А может, и спрашивали, но другими словами, и, внимательно поглядев на него - так, словно в душу глянули, - поверили и направили в строй. Тут ему дали оружие. Он взял винтовку. Она была совсем такая же, как и та, брошенная им в кукурузу, когда сдавался немцам, - обыкновенная русская, трехлинейная, с золотистой ложей и граненым штыком. Отчего же раньше была она для Андрея бесполезным дрекольем, а сейчас показалась грозной силой?

Андрея поставили в строй. Но прежде чем повести пополнение в огонь, командир роты вывел новичков на поле вчерашнего боя и сказал:

– Смотрите!..

И они посмотрели...

Черным снегом было покрыто поле, все истоптанное и истерзанное, сладковатый запах пороха еще витал над ним. А повсюду, как дохлые кони, валялись немецкие танки, обгоревшие и исковерканные; немецкие пушки покорно подымали вверх стволы, как пленные подымают руки; скрючившись и окоченев, лежали околевшие враги, грязные рыжие волосы уже примерзли к земле, в раздавленных касках застыл лед.

От всего поля, перепаханного трактором войны, от поверженного в прах вражьего железа, от могучих следов гусениц наших танков исходил густой и терпкий запах победы, и, глотнув его полной грудью, Андрей подумал с завистью: "А меня тут не было!"

Он сейчас завидовал тем неизвестным солдатам - может, землякам, - что прошли здесь вчера со славою, громя немцев на Дону, гоня их на запад.

– Смотрите! - строго сказал командир. - Смотрите, как наши люди бьются! Как русские бьют.

– Что ж! - ответил Андрей, кусая губы. - Дайте и нам подраться.

– Драки просим! Драки! - нетерпеливо закричали новички. Их будоражил вид и запах победного поля, и их кровь зажигалась пламенем победы.

– Будет вам драка! - усмехнувшись, сказал командир.

На заре они пошли в бой. Они влились в великий поток наших войск, наступающих на врага, и Андрею посчастливилось участвовать в том знаменитом зимнем марше от Волги до Днепра, о котором еще будут писать историки.

Они шли на запад... Навстречу попадались длинные, унылые колонны пленных немцев. Немцы шли в зеленых шинелях с оборванными хлястиками, без ремней, уже не солдаты - пленные. И Андрей злорадно усмехался, глядя на них: "Ага! Вот вы, непобедимые, ну-ну!" - и яростнее кидался в огонь. Бывалые бойцы учили его ремеслу воина. Они знали теперь то, чего не знал он и знать не мог, - он был в плену, а они в боях. Бой - лучшая академия. Зато он мог научить их ненависти. Он рассказывал им о городах, стонущих под сапогом врага. Он говорил им:

– Если б знали вы, с какой тоской и верой ждут нас там, вы дрались бы еще злее!

Когда Миллерово было взято дивизией, где служил Андрей, и села окрест очистились от немцев, Андрей показал товарищам:

– Вот здесь был лагерь смерти!

Он стоял, опаленный боем, окрыленный победой, и глядел на этот пустырь. Еще болталась ржавая колючая проволока... Снег лежал на ней... Он глядел на нее и чуял, как снова закипает в нем жажда мести. Ее ничем не утолить. Под напором советских войск один за другим освобождались города, но Андрею всего было мало. Со смертной тоской ждут, может, об Андрее и не думают, - отец проклял, жена не простила. Ждут штыка русского. Но вот штык в Андреевых руках. Ждут его или не ждут - это он несет им свободу. Это он через дым и кровь рвется домой.

Может, живой и не дойдет. Он не боялся смерти. Он не отлеживался от нее. Командиру отделения, сержанту Власову, он сказал в первый же день:

– Если убьют, сообщите родным. Адресок - вот он!

Но он знал: теперь и мертвый он пойдет домой.

Ему повезло. Он дошел живой. Ранним утром - еще темно было и город утонул в сером мраке - ворвался он одним из первых в город. На знакомых, родных улицах докалывал он последних фашистов.

Ему разрешили забежать домой. Он не постучал в окошко, вошел стремительно, рванул дверь.

– Андрей! - закричала Антонина и бросилась к нему.

Он осторожно обнял ее. Он боялся быть нежным. Пламя боя горело на его черных щеках.

– Папка пришел! - радостно завопила Марийка. - Папка наш совсем пришел!

– Не совсем, дочка! - ответил он. - Мне еще далеко идти.

Он обвел семью жадным, нетерпеливым взором, но отца не нашел.

– Где отец? - хрипло спросил он.

– Он у себя лежит. Раненый, - торопливо ответила Антонина.

Андрей вошел к отцу.

Тарас лежал в постели и на Андрея взглянул, как тому показалось, насмешливо.