– Сообщи Асунте Болдыревой.

И назвал улицу и номер дома.

Несколько удивившийся Ламблэ хотел спросить, кто это, но не спросил. Плохо расслышав фамилию, да еще иностранную, он, записывая, ее исказил. Дверцу задвинули, автомобиль тронулся. Боль охватила Крозье со всех сторон, как колыбель охватывает младенца. Он весь был в боли. Но дух его, освещенный ожиданием встречи, которую он уже полагал за спасительную, прояснялся.

12.
– ИСПОЛНЕННОЕ ПОРУЧЕНИЕ

Хотя Ламблэ отделался одними ушибами, все же крушение его порядочно взбудоражило. А после нескольких часов, проведенных в госпитале в ожидании конца операции Крозье, он ощутил серьезный упадок сил. Это не помешало ему вернуться в Париж, где он, пообедав, часам к девяти вечера попал на улицу Байяр. Но если номер дома был в его книжечке четок, то имя и фамилия которые он к тому же плохо расслышал - несколько расплылись от попавшей на бумагу капли дождя.

– Тут ли проживает мадам или мадемуазель Анунсиата Больдепьер, или Больдепез?
– спросил он у швейцарихи, с некоторым опасением: не получится ли, что поручение Крозье останется невыполненным? Но все обошлось благополучно:

– Мадам Асунта Болдырева, вероятно, - отозвалась швейцариха.

– Русская дама? Третий этаж, вторая дверь по левую руку.

Ламблэ стал подниматься. Он совсем не мог себе представить, какая его ждет встреча. Будут ли восклицания, слезы, обморок? Или ледяное спокойствие? Или драматическая неподвижность? Известия, которые он готовился передать, были не из веселых, но не так уж и плохи: черепная коробка не треснула, долго продлившаяся, из-за множества поломанных мелких косточек, операция прошла удачно и ампутация ступни не угрожала. Все-таки извещать, что знакомый попал в железнодорожное крушение, не слишком развлекательно.

Плохо освещенный и унылый коридор его неприятно удивил.

– Частная жизнь, - попытался он найти этой невзрачности объяснение, должна быть секретной, хотя бы потому, что о ней заранее судят с недоброжелательностью, с враждой, с подозрением. Насмешки и издевательства всегда готовы. И мало кто не поддается искушенно позубоскалить. Нужно было крушение, чтобы Крозье решился попросить меня сюда заглянуть.

{34} Впрочем, ведь мадам Болдырева могла быть и не любовницей Крозье, а его сотрудницей, или секретаршей, которую следовало срочно осведомить, в интересах дела. В этом случай вопрос о частной жизни отпадал. Но проще поручение не становилось и так или иначе разговор обещал быть затруднительным.

– Если Крозье тут ожидали, по вечерам, нежные объятия, то не надушенные и не розовые, - думал Ламблэ перед грязной дверью. Он постучал. Дверь отворилась и первое, что он услыхал, был детский плач.

– Я хотел бы видеть мадам Болдыреву.

– Мою жену?
– сказал Савелий, нескладная фигура и азиатские черты которого показались пришедшему точно бы неуместными.

– А вот... да... у меня для нее известие, сообщение. Я не хотел бы ее взволновать, или испугать, даже если это известие ей покажется не вполне... обнадеживающим...

Ламблэ путал и бормотал, сам на себя досадуя, сам не понимая, что могло быть причиной замешательства.

– Все обошлось благополучно, хорошо. Все, что хорошо кончается хорошо, - продолжал он и издал звук, который мог походить на смешок.

Савелий широко распахнул дверь и попросил войти.

– Асунта, тебя спрашивают, - сказал он, громко.

Асунта вышла из кухни, сделала два шага и застыла. Ламблэ заметил, как горят ее глаза и прочел в них и вопрос, и опасение. Что-то почти магическое было в этом необыкновенно выразительном взгляде. Ресницы дрогнули, опустились, и поднялись несколько раз подряд; но пропущенный ими луч был упорен и требователен.

"Понимаю, - подумал Ламблэ, ловя этот взгляд, - что Филипп о ней вспомнил в минуту, которая ему могла казаться последней. Я сам на его месте вспомнил бы...".

Он оглянул Асунту и, внутренне отметив стройность, поймал себя на чувстве похожем на зависть... "Какая женщина, - сказал он себе, - какая волнующая женщина". Наличие любви было явно. Но присутствие Савелия, по всем видимостям мужа, и ребенка и царившая в комнате неряшливость ставили какие-то вопросы. Ламблэ допустил, что в бедное это жилье проникла та страсть, которая сама собой довольствуется, которой безразлична обстановка, которая ни с кем и ни с чем не считается. И казалось ему, что он, в каких-то старых книгах, о такой все заслоняющей страсти читал, что она "как жизненный эликсир".
– "В наше время, - подумал он, - это должно быть исключением. Но и в наше время это может случиться". Не зная с чего начать, опасаясь причинить боль или оскорбить, он заговорил, сам не узнавая своего голоса:

– Я друг Филиппа Крозье.

Он опасливо взглянул на Савелия, который, вытянувшись в струнку, стоял возле приоткрытой двери.

{35} - Да, - продолжал он, - мы вместе учились. Теперь мы вместе ехали в поезде и произошел несчастный случай. Он поручил мне известить вас.

– Несчастный случай?

– Да. Поезд сошел с рельс.

– Он ранен?
– глухо спросила Асунта и скрестила руки на груди.

– Это крушение, о котором стоит в вечерней газете?
– вмешался Савелий.
– Недалеко от Парижа? Двенадцать убитых и семьдесят раненых, из которых пятнадцать тяжело?

– Именно. Я сам выбрался каким-то чудом. Отделался несколькими синяками. Но прошу вас, не тревожьтесь о Крозье. Ему лучше. Он сам попросил меня известить вас.

– Как он ранен? Где он?

Асунта протянула было руки, но тотчас снова их прижала к груди.

– Он ранен в ногу, - произнес Ламблэ.
– Его перевезли в госпиталь (Ламблэ назвал пригородную местность) и там оперировали. Я его проводил и дождался конца операции.

Об ударе по голове Ламблэ предпочел, пока, не говорить. В глазах Асунты промелькнуло что-то темное, похожее на угрозу. Савелий продолжал стоять прислонившись к теперь закрытой двери и глядел на пол. Водворилось тягостное молчание, которое нарушил плач девочки. Асунта подошла к кроватке и над ней склонилась.