– Вы знаете, что Анатолий второй месяц не ходит в техникум?

Отец и мать не нашлись что ответить, только глазели – то на педагога, то на Толю.

От чая куратор отказалась, ушла, получив заверения, что будут приняты самые строгие меры… вплоть до ремня.

– Ну, чем же ты занимался? – грозно спросил отец.

– В кино ходил… в театр.

– Куда?

– В театр. На оперетту.

– Вот как! В оперетку, значит! Поглядите-ка, выискался ценитель субреток!

Повисла тягостная пауза. Было слышно, как всхлипнула мама. Слово «субретка» я услышал впервые и запомнил его.

– А где же ты деньги брал? – вдруг спросила мама.

– Две простыни на Пешке толкнул.

(Пешкой называли у нас рынок, где торговали овощами, яблоками, сезонными ягодами, барахлишком, скобяными товарами.)

Мама всплеснула руками.

– А я-то их обыскалась!

Отец сжал кулаки. Говорил, срываясь на крик, что в шестнадцать лет был в ЧОНе (часть особого назначения для борьбы с контрреволюцией), в двадцать – председателем завкома.

Толя был бледен.

– Я отдам… Пойду на завод…

– На какой завод? – ужаснулась мама.

– Весоремонтный. Я уже ходил, спрашивал…

– Почему весоремонтный? – несмотря на драматичность ситуации, отец неожиданно хихикнул.

– Потому что он в центре города…

Действительно, в самом центре города был завод. Там ухал молот, что-то гремело и скрипело, и, когда я проходил мимо (рядом был кинотеатр «Ударник»), мне делалось страшновато: отчего там, за железным забором, так сильно гремит? И вот как раз в этот гром и скрежет, в это пекло и полез Анатолий.

Он стал слесарем-инструментальщиком.

Я не мог не заметить, что Толя довольно быстро переменился – раздался в плечах, стал серьезней. Но стоило ему после работы поесть и немного отдохнуть, как я, нетерпеливо поёрзывая на стуле, говорил:

– Ну что, идем?

Толя нарочно тянул, делал вид, что идти ему никуда не хочется.

А потом резко вскакивал:

– Вперед!

И мы неслись в кино.

К тому времени отцу дали квартиру в каменном доме, неподалеку от Волги, на улице Октябрьской, 24. Теперь там висит мемориальная доска, которая установлена в 2019 году к 85-летию актера театра и кино Анатолия Солоницына.

Рядом с нашим домом были и «Пионер», и «Центральный», но мы мчались в «Синий платочек» – так мы называли кинотеатр, стоявший на берегу Волги. Это был огромный деревянный сарай, выкрашенный, как и пивные ларьки, голубой краской. Сидели на длинных скамейках, врытых в землю. Пол земляной, ноги мерзли. Но зато почти всегда здесь можно было достать билет, а иногда прошмыгнуть и без билета.

Как из волшебного мешка, на экран нашего «Синего платочка» каждую неделю вытряхивались фильмы. «Индийская гробница»! «Железная маска»! «В сетях шпионажа»! А то и вовсе убийственный – «Тарзан»!

Удивительно, как среди этой мешанины кислого с пресным, талантливого и пошлого Толя сумел разобраться, отделить зерно от плевел.

Откуда нам было знать, какие фильмы смотреть, а какие нет?

В школе об увиденных фильмах можно было только шушукаться – официально смотреть их нам запрещалось. Да и что могли знать наши учителя о Лоуренсе Оливье или Чарльзе Лоутоне, Вивьен Ли или Марлен Дитрих? Прочесть о знаменитых актерах, режиссерах было негде – разве что на неряшливых фотографиях, которые покупались на базаре. По этим перепечаткам кинокадров, «карточкам», мы и узнали, что в «Тарзане» играет Джонни Вайсмюллер, а в «Двойной игре» – любимица девчонок Джанет Макдональд.

Толя пришел в восторг от Чарльза Лоутона. Разумеется, тогда мы не знали фамилии этого прославленного английского актера, любовь к которому брат сохранил до последних своих дней. Мы просто посмотрели «Мятеж на “Баунти”» и запомнили актера, который сыграл капитана Блая. После «Мятежа на “Баунти”» мы посмотрели другой английский фильм – «Рембрандт».

Картина только началась, а Толя радостно шепнул мне:

– Это он!

– Кто – он?

– Артист, ну, в фильме «Мятеж на “Баунти”».

– Да ты что?

Лоутон в образе великого живописца был совсем-совсем иным, и я не узнал актера.

– Говорят тебе, это он! – шепнул Толя и отодвинулся от меня в знак презрения.

Этот фильм нам понравился гораздо больше, чем предыдущий, особенно финальная сцена. Теперь я понимаю, что она сделана сентиментально, с явным расчетом на мелодраматический эффект, но тогда она нас буквально пронзила…

Вот нищий старик – опустившийся, с лицом, изрезанным морщинами, в котором мы с трудом узнаем великого художника, подходит к сторожу и просит его: «Пусти меня, мне надо посмотреть картину…» Сторож мнется, и тогда Рембрандт дает ему золотой. Проходит в зал, видит свой «Ночной дозор»… Картина в пыли.