Нечего говорить, Лука Евсеевич окончательно растерялся от угроз эконома. Не с чего? Если земский, исправник узнают, возьмутся за это дело, добра не жди. Кто заступится? Кто защитит? На чьей стороне закон? Разве Харитоненко помилует, простит?

В эту минуту в голове старосты прояснилось, как бы растаял туман... Кого-нибудь другого эконом, может быть, и запугал бы. Только не старосту! Лука Евсеевич не лишился слова, у него не отнялся язык, он внятно попросил эконома не сердиться, не судить их, уладить это хлопотливое дело миром. Издавна люди жили в ладу с экономией и дальше будут так же жить. Он мялся, кланялся, упрашивал эконома, чтобы тот не сердился.

Понятно, эконом тоже не бессердечный человек. Он насупил косматые брови, стал думать, как бы спасти людей, вызволить из беды. И надумал. Пусть будет так: эконом может даже позволить сделать колею через пашню, то есть через панское поле...

Лука Евсеевич просиял при этих словах.

Эконом говорил твердо, ясно. Он не будет запрещать людям ездить через поле. Чтобы не объезжали невесть где, не изматывали скотину, не теряли времени. Пусть только общество выкосит отаву экономии над Пслом, сложит в стога, тогда пускай ездят себе на здоровье...

При этих словах Лука Евсеевич помрачнел, насупился. Снова отработки, снова люди будут клясть старосту - своя трава пусть сгорит, идите косить панскую, свое пусть стоит, сохнет, пропадает... Впрочем, и раздумывать тут нечего. Староста еще немного поторговался, договорился, когда косить и где косить, дал свое согласие и ушел домой по ночному уже полю.

К вечеру все село знало о новой навалившейся беде. Каждого кровно интересовала полевая дорога. У Захара собралось целое сборище, и он подробно рассказал о случае на стерне - как пан издевается над людьми, как объездчики полосуют нагайками, и закончил вопросом: докуда будем терпеть?

Всех озлобило панское самоуправство - теперь никак не подступиться к своему полю. И без того не близкая дорога, и ту Харитоненко запахал. Когда только люди накормят его? И на что нужен старшина, только собирать подати, а защитить права села не может? С шумом, криками все пошли к Калитке. Возбужденные люди не просили, а требовали, чтобы старшина выхлопотал дорогу у пана, и больше всех, надо сказать, разошелся Захар. Ведь он-то и привел толпу.

– И чтобы пан выпустил людей!
– наказывали старшине.
– И чтоб старшина сразу же ехал в экономию.

Калитка должен был покориться этим требованиям, хоть свои снопы он заблаговременно свез, убрав поле даровой силой людей. Но пахать, сеять ему и самому неудобно!

Почти уже затемно Роман Маркович прибыл в экономию и поздоровался за ручку с экономом. Уютно клокотал самовар, старшина сидел за столом, с удовольствием прихлебывал душистый чай. Узнал, что все обошлось по-хорошему, обещал договориться с людьми, - правда, не с легкой душой: как еще выгонишь их, чтобы прокосили панский луг? О Павле, который сидит взаперти в погребе, старшина ничего утешительного сказать не мог, даже обругал, назвал бунтарем, который мутит людей. Известно, от старшины зависела судьба парня. Калитка мог его защитить, вырвать, да разве Павло мало допекал старшину? Не мешает его проучить, чтобы попомнил, чтобы закаялся злословить о хозяевах, о властях и порядках. Он уже в печенки въелся старшине. Непокорные люди стали, на что уж Захар, и тот осмелел, повсюду горло дерет. Старшина сам собирался скрутить парня...

С тревожными мыслями возвращался Калитка. Хоть выхлопотал людям дорогу - ни штрафа не будет, ни к суду общество не потянут, да люди, Калитка знал, не поблагодарят его за то, что согласился с требованиями экономии. Но что было делать? Угодишь людям - будешь плох для пана, угодишь пану - люди недовольны. Уж и без того жалобы, нарекания сыплются на голову старшины. Кабы кто знал... Калитке и самому этот помещик Харитоненко мил, как трясучка. Но у пана сила. Восстановить его против себя? Тогда лучше в могилу ложись. Харитоненко скажет земскому, и старшину съедят, со света сживут. Обозлить людей - тоже не легче... Однако - лишь бы месяц был ясен, а звезды пусть дуются...

Павло приплелся домой на рассвете. Увидела мать сына - ужаснулась, завыла, заголосила. Клочьями свисала с него сорочка, заплыли глаза, распух нос, лицо перекошено, залито кровью, тело в синих рубцах, в полосах, спина черная, как пашня, запеклась кровь. Упал лицом в подушку, приглушенно застонал, вытянулся как пласт - заснул, что ли?..

Отец с Маланкой пошли в экономию на поденную работу, а безутешная мать причитала над сыном. Дед Ивко накричал на невестку, чтоб не голосила, не умножала горя, а сам стоял над внуком, словно над покойником. В хате стало тихо...

Мать согрела молока, положила в него кусочек масла, но сын сжал губы, не захотел. Губы его распухли, мать с трудом упросила, чтобы он выпил, распарил грудь, насильно влила. Сын с болью глотнул, но тотчас его вырвало с кровью... Мать снова заголосила, дед Ивко засуетился - кабы внук выпил водки с перцем, отошло бы. Он заботливо, бережно натянул на дрожавшего Павла рядно, поверх накрыл кожухом.

Хоть день и был рабочим, весть о том, что Павла избили в экономии, облетела все село. В хату Скибы собирались женщины, охваченные жалостью к парню, советовали, как помочь беде. Татьяна совсем обессилела. Работа валилась у нее из рук. Павло не ест, не пьет, хрипит, стонет... Соседки посоветовали позвать бабку Пивниху, прославленную на все село знахарку, чтобы исцелила Павла. У нее в узелочек зашит папоротник, она и с лукавым знается, - вылечит и человека и скотину и от перепуга избавит... Тут дед Ивко накричал на женщин - Павло не из тех, чтоб пугаться. Парень не робкого десятка. Не печенка ли у него отбита? В груди булькает, он стонет, кровью харкает - не перебиты ли кости, не сломаны ли ребра?.. Жалийка и тут нашла средство: надо взять сенной трухи, в ней всякое зелье, залить в кадке горячей водой и пропарить тело - вытянет боль, разгонит кровь. Управившись с работами, подоив коров, соседки вновь собрались у Татьяны кто принес паляничку, кто - горшочек сметаны, кто - меду, чтобы Павло набирался силы, скорей поправлялся.