Село разгорячилось, разбушевалось. На глаза попались машины. Угроза для села! И без того не хватает работы, а тут еще машина - скоро не нужно будет ни сеятеля, ни косаря, ни вязальщицы, на что ты сдался на земле? И без того экономия за бесценок вербует рабочую силу. Всегда хозяйствовали на земле человек и конь, а тут вдруг - машина! Вырывает работу и у коня и у тебя. Жнейки да косилки обкрадывают людей. Целую зиму слонялись без работы Захар и Грицко. Да они ли одни? Бывало, зимой люди ходили с цепом и зарабатывали на харчи, а теперь молотилка прижала, целую зиму некуда приткнуться, свободные, гулящие руки, голодные дети.

С этими мыслями люди выпрягли волов, накинулись на косилки, жнейки и начали бить, крушить. В щепки изрубили колеса, покололи доски, разбили ножи, погнули железо, а что не брал обух - закладывали жерди, налегали, гнули, переворачивали, перебрасывали, били жердями, оглоблями, с боков, снизу. Все полегло перед разъяренной силой.

Павло сначала растерялся, но хлынула разъяренная толпа, закружила парня. Не подумают ли люди, что он в страхе перед паном оцепенел? И Павло тоже замахнулся колом.

Как ни упрашивали топтавшиеся поодаль на конях надсмотрщики, чтобы пожалели машины - жнейки не виноваты, - люди были неумолимы и слушать не хотели, нещадно расправлялись с машинами. Будет что рассказать надсмотрщикам пану. Обманули поденщиков - путаный, полегший хлеб, оплетенный повиликой, хлеб, который тянется за косой, предоставили косарям, а хороший думали собрать машинами.

Вот тут-то Мамай стал умолять односельчан, чтобы не трогали жнейку, которую пан выписал из-за границы. Мамай хочет взять ее себе, дома будет жать, немалое поле - когда уберешь руками!
– будет и людям и себе, вязальщиц не надо. К тому же люди ему в аренду сдают свои участки, как тут поспеть, а жнейкой день - и поле убрано... Раскрыв рот и растопырив руки, он стоял перед грозной толпой, защищая машину. Упал на жнейку, молил людей:

– Не троньте, моя!.. Мое добро!..

– А и правда, люди добрые, послушаем Мамая, - согласился Мороз.

Сначала в жарком гневе люди никак не могли раскусить, чего хочет Мамай, о чем хлопочет. Обходили жнейку, чтобы поудобнее за нее взяться. Когда же пришли в себя и поняли, к чему он клонит, сильно обозлились на жадного хозяйчика. Мало людей с Калиткой ободрал, ненасытное брюхо, когда же накормят тебя? С этими словами Захар, а за ним Грицко Хрин без колебания опустили колья на жирную Мамаеву спину, так что загудело. Мамай завертелся, перевернулся, завопил, рванулся, как обожженный, и едва выбрался из толпы, щедрой на тумаки. Оглушенный, он стоял у дороги, тяжело дышал, изгибался, проклинал лихих заправил - Грицка, Захара, которые помяли человеку ребра ни за что ни про что. Ослеплены ненавистью, не ведают, что творят. Побьют, поломают машину, изувечат, никому от этого выгоды не будет, а кабы Мамай взял жнейку себе, была бы польза.

А люди тем временем облепили молотилку, впряглись, налегли, поднатужились, - молотилка погрузла широкими колесами в стерне, но по утоптанной дороге покатилась легко, даже развеселив людей. На все поле раздавались выкрики, словно шли на приступ, одолевали врага, брали гору, осиливали, еще немножко - и конец... Люди, обливаясь потом, с неслыханным напором толкали ненавистную машину - и молотилка полетела в пропасть.

Со злорадством смотрели, как в клубах пыли, бешено грохоча, катилась она в овраг, летела, перевертывалась и разваливалась. Незабываемое зрелище! Захар, Грицко сияли от счастья. По телу разливалось блаженство. Не каждому дано понять, почувствовать! Дыхание остановилось. Людям казалось, что вместе с машиной летит стремглав, вниз головой в пропасть, гудя и грохоча, ненавистный панский мир.

...На безлюдное тихое поле легли сумерки, у дороги стлался дымок, дотлевали обломки машин, накрапывал дождь.

5

С Нарожным встретились, как с родным, обнялись, как с братом. Он побледнел, похудел, глаза запали. Вспоминал, расспрашивал обо всех, разговорчивый, глаза блестят, только кашляет. Приходится ему скрываться, чтобы не проведала полиция. Рабочие прячут его у себя. Просидели целую ночь, говорили о политике - в уезде не одно село. Захар поставил на стол гостинец - спелые груши, сочные, ранние, с горшок величиной. "Моего приобретения..." Из помещичьего сада принес Захар гостинец.

Нарожный смеялся до упаду, веселился без конца: на вербе выросли?.. Советовал не надеяться на царскую думу, а наш сельский комитет похвалил. Не заметили, как прошла ночь. Ужинали, пили не чай, а чарку. Только часто он хватается за грудь - не отбили ли легкие?..

– Не дворяне, - говорил он, - дадут нам землю и свободу, а, значит, народные избранники.

И когда Захар тут спросил, не выгнать ли, часом, из сельского комитета чертову душу - Мамая, которого навязали на сходе зажиточные хозяева, Нарожный предостерег от этого, призвал к единодушию в борьбе с помещиком. Конечно, до поры до времени...

В Захаровой хате начиналось заседание сельского комитета. Набилось полно народа, слушали отчет, жадно ловили каждое слово, когда Захар, то есть председатель, рассказывал о своей встрече с Нарожным, который вызвал Захара на тайное совещание и дал инструкции. Дал или не дал мастер "инструкции", но раз Захару втемяшилось в голову новое, любопытное, звучное слово, необычное для крестьянского уха, так почему не порадовать присутствующих? Уж не скоро он о нем забудет. Правда, в эти дни люди падки на новые слова, с каждым из них словно открываются новые горизонты.