Вихрь воспоминаний кружился в голове, засасывал всё глубже, швырял меня и слепил вспышками страшных моментов, выхваченных сошедшим с ума фотографом. Кадры вставали перед глазами, запекались на них кровавыми шрамами. Я сжалась в комок, зажмурилась до боли, судорожное дыхание рвалось лёгким облачком пара. Дождь оборвался резко, точно на небесах закончились все запасы воды. И в тот же миг я расплакалась, восполняя баланс. Рыдания неудержимо рвались наружу, я захлёбывалась ими, совсем как ребёнок, которого обидели ни за что.

В машине был кто-то ещё, но мне было всё равно. На затылок легла ладонь, и я не сразу поняла, что это Дубовский гладит меня по голове, прижимает к себе, баюкает. Я плакала и не могла остановиться, какая-то преграда лопнула внутри, выпуская всё напряжение и боль, которые мне довелось испытать сегодня. Я рыдала на груди Дубовского, который — подумать только! — неуклюже меня утешал, будто и не знал толком, как это делать.

Перевёрнутый мир. Мир вверх тормашками. Люди жонглируют своими масками, прячутся в темноте, рисуют новые лица — как понять, кто есть кто? Понимание ускользало от меня. Ещё вчера я была уверена во всех, кого знаю. Что будет завтра?

Дубовский, гад и мерзавец, жестокий делец, которому нет веры, осторожно поглаживал мои волосы пальцами, прижимая к груди так бережно, словно я была величайшей драгоценностью в мире. «Нет, — подумала я, передёрнувшись от очередного сравнения с вещью. — Словно я человек. Человек, которому очень плохо.» На его груди, в ограде из тяжёлых крепких рук было тепло и удивительно спокойно. Ничто в мире сейчас не сможет мне навредить.

— *б твою мать, — изумлённо донеслось с переднего сидения. — Кто её так?

— Узнаем, — негромко сказал Дубовский, глядя на него. Сказал так, что я каким-то внутренним чутьём поняла, что так и будет. Даже если я не пророню ни слова, он всё равно узнает.

— Эй, малая. — Человек на переднем повернулся ко мне. Молодой быдловатый тип, бритый под ноль и с до смешного толстой цепью на короткой шее. — Ты только скажи, кто. Мы этим козлам яйца поотрываем. И на завтрак скормим. Яйцо-Пашок, слыхала такое? Или яйцо-Ашот, не помню.

— Кикир, отвали от неё, — отрезал Дубовский мрачно. — Не сейчас. И куртку мне дай свою.

Благодарность пролилась бальзамом на душу, немного разогнав сгустившуюся темноту. Меньше всего на свете я хотела говорить. Что-то рассказывать, снова и снова воскрешая в памяти. Называть это имя. Губы неприятно саднили, распухшие, истерзанные, как две мокрые тряпки. Ими нельзя говорить. Имя нельзя издать человеческую речь.

Дубовский закутал меня в огромную сухо шелестящую куртку, от которой пахло слишком резким одеколоном и табаком. От тепла я совсем размякла, сжимавшийся внутри кулак потихоньку отпускал. Прямо перед глазами была какая-то нашивка с необработанными кожаными краями. Я разглядывала её, уцепилась, как за якорь, который не даст мне соскользнуть в беспамятство.

— Куда теперь, Максим Игоревич? — спросил водитель. Его я не видела, для этого нужно повернуть голову, слишком сложное усилие для меня сейчас. Судя по голосу, он был куда старше остальных.

Немного помолчав, Дубовский кивнул ему:

— В Four Seasons.

***

Звук захлопнутой двери рухнул на меня и оглушил, пушечный выстрел среди полной тишины. Я увидела человеческий силуэт; казалось, что его края подрагивают и клубятся, сливаясь с темнотой вокруг. Он вошёл в комнату, вальяжно, неторопливо, походкой уверенного в себе человека. Хозяина положения.

— Золотко, ты готова? — спросил он. Низкий, глубокий голос. Мужчина застыл у шкафа, я видела отражение его лица в зеркале. Я знаю его. Не могу вспомнить.

Вспомни.

Кто это?

Назови имя.

В смятении, чувствуя, как подбирается страх, я дёрнулась — и не смогла пошевелиться. Налитое свинцом тело словно приклеилось к кровати. Тонкая простыня укрывала обнажённое тело, очерчивая изгибы. Она весила целую тонну, облепляла меня, как вторая кожа. Закинутые над головой руки прикованы к кровати. Ноги связаны, я почти их не чувствую.

Подступающая паника ускорила сердце, оно подскочило к горлу и неистово заколотилось. Я напрягла все мышцы, но они были ватными, не слушались моей воли. Судорожно хватая воздух, я всё-таки умудрилась шевельнуть рукой — и её тут же пронзил разряд тока! Мой вскрик ударился о стены и разлетелся в стороны.

— Ты можешь сопротивляться, — сказал силуэт, медленно приближаясь. — Но за каждую попытку тебя ждёт наказание. Ты же знаешь правила. Ты всё выучила.

— Что? — шепнула я, ничего не понимая. Сухие губы царапались, слово прозвучало едва слышно, слабым облачком.