Теперь я знаю все. Ты осмелился произнести «запретные» слова.

Я наслаждаюсь этими минутами с болезненным ликованием, как мог бы наслаждаться последними минутами жизни смертельно раненый человек. Мы снова вернулись к началу нашей любви. Мы больше не прячемся друг от друга, нам нечего друг от друга скрывать. Для нас с тобой это — последний глоток воздуха.

Ты всегда мечтал о Венеции, мы часто говорили о ней ночами. От влажного воздуха нас немного знобит, и, весь дрожа, ты прижимаешься ко мне. И все-таки мы счастливы, спокойны, вновь обрели доверие друг к другу. Голос гондольера перекрывает наш шёпот — а мы шепчемся, как заговорщики… Ты закашлялся, и у тебя на лбу выступили крупные капли пота. Ты принимаешься вдруг говорить о нашем будущем: путешествия, работа, творчество, свобода Ты мечтаешь приехать пожить во Франции полгода, заняться прозой.

Ты говоришь мне, что обязательно поправишься, и чувствуешь сам, что это — конец.

— Я возьму себя в руки. Как только я приеду в Париж, мы начнём соблюдать режим, мы будем делать гимнастику, вся жизнь ещё впереди.

В конце концов нам всего по сорок два года! Ты обещаешь, что к моему дню рождения в мае «все будет в порядке». Ты дрожишь сильнее, и я накидываю на тебя свою куртку. Но эта дрожь не от холода. В твоём сером липе живыми остались лишь пронзительные светлые глаза. Ты дышишь рывками и внимательно, стараясь ничего не упустить, разглядываешь величественный мёртвый город — удивительной красоты особняки бледных тонов с отсыревшей, отваливающейся кусками штукатуркой и трещинами иногда через весь фасад, гниющие деревянные сваи вдоль канала… Венеция вся стоит на сваях. Чтобы построить город, люди умертвили тысячи прекрасных высоких деревьев, и они превратились теперь в скользкие трухлявые бревна…

Ты глотаешь украдкой какую-то таблетку, и тебе ненадолго становится легче.

Мы проплываем мимо кладбища, где находятся могилы многих знаменитых артистов. Ты говоришь: «Неплохо в качестве места вечного успокоения». Мы смеёмся, потому что все, что связано со смертью, всегда было у нас поводом для сарказма.

Венеция потихоньку словно тонет в воде позади нас. Лёгкий туман затягивает море. Я начинаю вслух мечтать о каком-нибудь месте вне времени, вне мира, вне нашей реальности, где бы мы могли начать все сначала, вернуться к чистоте нашего детства… Ты говоришь — не то смеясь, не то серьёзно:

«Смотри как бы нам тут совсем не потеряться, а то так можно никогда больше не найти цивилизации…»

Я с горечью замечаю: «Чего она стоит!» Катер задевает бревна, лестница скрипит у нас под ногами, я сжимаю тебя в объятиях, но ты спешишь, ты убегаешь. Чудо не свершишь, тебе остаётся девяносто дней жизни.

В десятый раз ты спрашиваешь меня:

— Когда мы пойдём к Симоне?

Как все советские люди, кроме разве что нескольких ворчунов из номенклатуры, ты считаешь её самой знаменитой и самой красивой французской актрисой, и ещё — самой смелой. В Москве хорошо знают Монтана и Синьоре.

Как все, ты очарован «Золотой каской». Ты знаешь, что я тоже особенно нежно отношусь к этой женщине, которая для меня словно старшая сестра. Я познакомилась с ней, когда мне выдавали премию Сюзанны Бьянкетти, — мне было пятнадцать лет. Меня награждали в присутствии такой крупной кинозвезды — и это переполняло меня гордостью и восхищением. Она сияла, её удивительные глаза блестели ярче алмазов в форме сердца, которые болтались у неё на шее.

Её глубокий, немного гортанный голос смягчался лёгким журчанием прелестного дефекта речи. В свои тридцать лет она была в расцвете красоты. Позже в Сен-Поль-де-Вансе мы с ней долго общались. К тому времени и я повзрослела, наши отношения стали глубже. Из восхищённой девчонки я превратилась в восхищённую подругу. Она всегда поражала меня точностью и здравым смыслом суждений.

В это утро я наконец привожу тебя познакомиться с ней на съёмки фильма режиссёра Рене Аллио «Трудный день королевы». Когда я тебе сказала, что это в пригороде, в рабочем квартале, ты ещё больше обрадовался. Чем ближе ты знакомишься с Парижем, тем больше он тебе нравится. Приём тёплый. Съёмочная группа на всех широтах одинакова, при любом режиме. Ты выдерживаешь пристрастный допрос Симоны, которому она подвергает всех, кого видит впервые, и даже знакомых, уезжавших куда-нибудь надолго. Это смесь резких вопросов, острого любопытства и мягкости. Ты покорён. Чувствуется, что в этой даме пятидесяти двух лет не осталось ничего от той роковой женщины из знаменитых фильмов, но мужчины все равно в неё влюбляются, и именно потому, что она — no-настоящему человек. К тому же глаза её полны блеска и улыбка все такая же хищная.

Потом мы расстаёмся, договорившись встретиться за ужином у неё дома. В машине я вижу, как ты напряжён. Ты чувствуешь себя не в своей тарелке, и я засыпаю тебя вопросами:

— Что случилось? Откуда это плохое настроение?

Ты не сразу отвечаешь.

— Ты видела эти дома? Это здесь называется рабочим кварталом?!

И снова — печаль, сожаление и гнев поднимаются в тебе.

— Все эти дома, где живут небогатые люди — «эксплуатируемые», как их у нас называют, — да у нас пи один аппаратчик не мог бы надеяться на лучшее! Этот, квартал, эти краски, эти лавочки, эти машины!..

У тебя срывается голос. Я молчу, да и что скажешь?..

После долгой паузы твоё лицо смягчается:

— Такая замечательная женщина! Она хитрая, она все поняла, и потом видно, что она любит приложиться к бутылочке.

И — после паузы:

— Она тоже…

Я не продолжаю этой темы. Я знаю, до какой степени давит на тебя теперь твоё добровольное состояние непьющего.

Я буду встречаться с Симоной ещё несколько лет. Тот ужин не состоялся: работа, поездки — в нашей профессии это обычное дело. Но встречаться мы всегда будем тепло и будем болтать, как если бы никогда не расставались. В семьдесят седьмом году ты приезжаешь на гастроли с «Гамлетом» и остаёшься немного дольше обычного в Париже. В один из свободных вечеров мы идём к Монтану и Симоне на площадь Дофин в «каморку», как они называют свою квартиру, окна которой выходят прямо на тротуар оживлённой улицы.