Поутру пришлось спешно сбираться в дорогу. Камян подгонял без конца, стращал неведомо какой расправой. Хоть всем и было понятно, что больше пальцем её не тронет, если только Гроздан не разрешит. И потянулись дни один за другим, длинные, как русло Велечихи. Но вместе с тем, как свернула ладья княжича на приток её, закончились и Велеборские земли. Елица часто на ночёвках пыталась высмотреть, как бы куда скрыться, да Вею увести, хоть бы поутру, да проклятый соглядатай её и на шаг одну не отпускал: только переодеться позволял без надзора. А как спать женщины укладывались, так в шатре их устраивался.

И облегчением было увидеть наконец на невысоком холме у обрывистого берега очертания Зуличских башен и полосу бревенчатой стены вкруг большого, да не такого, как в Велеборске, посада. С той стороны, откуда подходили к городу ладьи, тянулась вдоль берега пристань, кишела уже людьми по часу дневному, самому суматошному. Встретили княжича на деревянных причалах, привязали корабли и сходни перекинули.

Елица, как стояла у борта, наблюдая за жизнью Зулича, так и не могла найти в себе сил на берег сойти. Словно ступишь — и что-то оборвётся, то, что за спиной осталось. Но подошёл Гроздан сам и подхватил её под локоть, призывая за ним идти. Помог спуститься, удерживая рядом с собой, словно и правда невесту свою привёз. Глазели с любопытством люди, как идёт княжич об руку с девушкой, которая им, конечно, не знакома. Улыбались, понимая, что к чему, и не зная, как Елица тут оказалась, и что воли её в этом не было ни капли.

— Синяк прикрой, — шепнул тихо Гроздан, когда они сошли с ладьи и направились к воротам.

— А с чего я его прикрывать стану? — фыркнула Елица. — Пусть видят, как ты бережёшь то, что тебе надо, да какими силами забираешь. Как тать обычный. Виру бы с тебя взять за всё.

— Да некому её с меня потребовать, — княжич больно сдавил пальцами её руку. — А коль не хочешь больше страдать, так прикройся лучше.

Она покосилась на Гроздана, сжимая зубы и по-тихому пытаясь вырваться из его хватки. Княжич опустил на неё опасный, словно болотная топь, взгляд, медленно и ласково даже провёл пальцами другой руки по щеке и как бы невзначай надвинул на неё повой.

Елица почти не помнила Зулич. Даже таким, какой он был в тот год, когда она была здесь первый и последний раз вместе с отцом. А нынче городу как будто стало уже тесно в собственных стенах. Окружали его обширные выселки, разномастные, выдающие в очертаниях изб те племена, откуда люди съехались сюда, оставив свой род где-то за много вёрст. Нынче это случалось всё чаще. Искали люди под боком столицы хорошей и более богатой доли, не боялись покинуть родные, обжитые земли.

И невольно Елица присоединилась к ним, надеясь, впрочем, что ненадолго. Словно не своими ногами дошла она до детинца. Вытерпела пристальное внимание стражи, а после и отроков да кметей, что понемногу стеклись к воротам встречать княжича. А больше всего она оробела, как вышел во двор сам князь Мстивой вместе с женой и дочкой молодшей, которая только-только надела, видно, понёву.

— Здрав будь, отец, — громко и нарочито радостно гаркнул Гроздан едва не на весь двор. — И ты, матушка. И ты, куролеся, тож, — подмигнул сестре.

Он поклонился всем почтительно, продолжая держать Елицу так крепко, что она и шагу в сторону не могла сделать. Княгиня оглядела сына не слишком-то благосклонно. После на неё посмотрела — и тогда только улыбнулась. Елица поклонилась тоже: нечего старших неуважением обижать.

— Поздорову, Гроздан, — после короткого напряжённого молчания ответил Мстивой. — Ты девицу-то отпусти. Не сбежит теперь, чай.

Разжались наконец твёрдые пальцы княжича. Елица потёрла локоть, нарочно показывая, что рука его ласковой вовсе не была. Княгиня Волгава покривила губами недовольно и на сына с укором уставилась — да тот словно и не заметил.

Но больше ничего родители Гроздану говорить не стали, а как позволили безмолвно — так сразу к нему сестра прилипла, повисла на локте, прочь повела, всё расспрашивая о чём-то.

А Елицу вместе с Веей передали с рук на руки строгой челядинке в годах немалых — видно, старшей среди них. Та лишь имя своё назвала, а больше ни о чём говорить не стала: лишь проводила до горницы, где уже стоял принесённый сундук с вещами — как последняя нить, что с Велеборском связывала. Довелось обмыться с дороги вдоволь, переодеться в чистое. Елица делала всё так, словно со стороны на себя смотрела. Наступил уж вечер глубокий, окрашенный разбавленным багрянцем тёплого заката, когда её позвали в трапезную: сам князь велел прийти и ни в коем разе не отказываться.

Елица спустилась, конечно, радуясь даже, что до ведётся так скоро с Мстивоем поговорить. Всё ж надеялась она на рассудительность князя и понимание: с отцом он всегда дружил, земель лишних отбить не пытался, а то и поддержать сулил, если с косляками совсем тяжко придётся.

Со всем тщанием она поправила одежду, охватила чело тканой лентой с красивыми, подаренными когда-то отцом колтами. Проводила её молчаливая и хлопотливая челядинка до самых дверей трапезной и оставила одну только лишь под присмотром гридней, что тут стражу несли. Она шагнула внутрь, ожидая увидеть много мужей, окунуться в шум, пиршество, может, по случаю возвращения княжича, но в хоромине оказалось тихо. Сидел за накрытым столом только князь. Елица огляделась даже, но и правда больше никого не было.

— Проходи, княжна, — Мстивой указал ладонью на придвинутую к столу скамью.

И не успела она ещё до неё дойти, как дверь за спиной снова распахнулась и вошёл Гроздан. Он даже приостановился на миг, словно тоже не ожидал увидеть то, что увидел. Елица опустилась подле князя и невольно отодвинула от себя пустую ещё миску. Пахло дивно запечённым в горшках мясом, а от аромата этого только дурно становилось: до того волнительно стало.

— Ты что же, — заговорил Мстивой, когда княжич сел напротив, — почто Елицу увёз?