Какой именно это год девочки не знали. Всё та же земля, те же дороги, те же города. Те же леса и реки. Человечество когда-то давно подписало смертный приговор себе, а не всему миру, да только теперь в действительности можно считать, что эпоха ушла, в частности, советская.

На дороге пробка: «Копейки», «Победы», «Волги», «Запорожцы» и другие. Все они уже давно сгоревшие, обворованные или сломанные. Простой металлолом. Только сосновые боры и берёзовые рощи оставались в первозданном виде. Почти. Величавые деревья с размашистыми ветвями, пышные кустарники, грибы, растущие большими и дружными семьями, заросли низкорослых папоротников и дикой розы. По обочине росли паутинистые тысячелистники, чьи стебельки переплетались словно лоза для плетения корзинок, подорожники, чьи лечебные свойства теперь стали той ещё глупостью и ромашки с белоснежными лепестками, неким образом сохранившиеся осенью. Такое буйство природы, которое совершенно не замечаешь, когда занят различными «важными» делами. Только теперь это всё казалось чем-то далёким от простой жизни, чем-то давно отказавшимся от своих первоначальных обязательств, чем-то, начавшим жить исключительно для себя.

Тоня любила лето, любила чай из шиповника. Так приятно пахнет. Сладкий, с сахаром, когда заболел или просто так. Девчонки пытались несколько раз заварить пару чашек, но вкус получался совершенно не тот. Наверное, уже и не повторить. И всё же в лесу рос тот самый шиповник, и его было действительно много. Колючий, красивый и сотня красных как кровь ягод на нём.

А Оля любила зиму. Может, сказывалось детство на Южном Урале, где что ни год, так шесть месяцев зимы — с ноября и по конец апреля. Хочешь или не хочешь, а полюбишь. А может, зимой есть смысл носить любимые ушанки, любовь к которым у неё появилась от дедушки. Такая привязанность к вещам, которая просто есть.

Гнетущая тишина отдавалась в мыслях тревогой. Только завывающий ветер перебивал это беспокойство.

Вдруг Тоня громко заявила: — Скоро придём!

— Да-да, немного осталось, вон уже и здание какое-то.

В метрах пятистах от них было КПП. Само оно было небольшое. Там стояло несколько побитых «Зилов» и «Уралов» и ещё больше легковушек. В полуразрушенной будке, в которую Тоня заходила уже в своей каске, не нашлось ничего интересного, помимо залежалой бутылки водки от 77-го года. Удивительно, как за столько лет чекушку никто не прибрал к рукам, да и сама она была, как новая. Этикетка гласила: «Срок хранения: 4 года. Хранить в закрытой таре. Избегать попадания прямых солнечных лучей».

— Оля-я-я, смотри, что нашла!

— Сейчас, иду-у! — Оля вылазила из побитого «Урала», — Чего у тебя тут?

— Вот, — Тоня торжественно преподнесла ей находку.

— Эм, ну и зачем она нам? У неё и срок годности, наверное, давно истёк. Но если подумать, пить-то необязательно. Можно рану обработать или поджечь что-то.

— Ну?

— Молодец, молодец, — Оля потрепала Тоню за щеку.

— Э-эй, ну чего ты делаешь!

— Ха-ха-ха, не нравится, да? Важная какая, — Оля пыталась защекотать подругу, пока та увиливала.

— Ну-у хватит, чего творишь? — пыталась она вырваться, — Я же не кукла какая!

— Ладно-ладно. Ты правда молодец, только странно это всё.

— А ты чего нашла? — Тоня чуть склонила голову вправо и нагнулась, посмотрев Оле в глаза.

— Я, а, ну, да ничего такого, только вот два патрона на ТТ, да магазин к нему.

В отличие от найденного и разбитого в хлам пистолета, магазин был целым и чистым, хорошо лежал в руке, да и ощущения от него были довольно приятными. Ободряет, как теннисный мяч в руке, который и собаке кинуть можно, и зарядить кому-нибудь в глаз.

У Тони же во взгляде загорелся огонёк: — А ну, дай мне.

— А тебя манерам не учили, да? — с долей сарказма ответила Оля. В таких условиях далеко не до манер, но и такого обращения к себе она терпеть не хотела.

Тоня начала уж дуться, но опустила голову: — Оля, дай, пожалуйста, посмотреть.

— Вот скажи, это так сложно?

— Нет, — потупила Тоня взгляд.

— Ладно, не дуйся, держи.

Огонёк в глазах Тони никуда не пропадал, это всё был её коварный план! Она со свойственной ей прыткостью схватила магазин и выбежала из полуразрушенного кабинета.

— Ах ты!

Бутылка водки поспешно сунулась в рюкзак. Помимо «обновки», как в шутку нарекла бутылку Оля, в нём лежали тёплые перчатки, два ИРПа да четыре пластиковых полуторалитровых бутылки с водой. Стеклянные было найти проще, но таскать их неудобно — они бренчат при ходьбе, как колокол на шее у коровы.

Оля хотела и сама осмотреться, принялась лезть в какой-то шкаф, но не прошло и минуты, как с улицы послышался испуганный крик. «Вот чёрт!» — успела только подумать Оля, как выхватила «Свету» и выскочила из кабинки вслед за Тоней. На улице стоял парень чуть моложе тридцати в старом бушлате и зелёных армейских штанах. Определённо обеспокоенный ситуацией, он активно размахивал руками. Позади висел АК-74, на бедре — фляжка. В общем, совершенно обыкновенный такой армеец, разве что погон не было видно. Он безуспешно пытался успокоить Тоню.

— Чего же ты кричишь? Спокойнее, я тебе не обижу.

Оля судорожно вскинула винтовку, направила в его сторону. Он опешил, лишь поднял руки, что-то нервно бубня.

— Н-не стреляй. Свой я, свой! Опусти, у меня и автомат не заряжен, ради вида ношу.

— Заткнись! Ты кто такой вообще? Мы много месяцев не видели никого, — пускай говорила Оля грозно, а колени всё равно сильно дрожали.

Тоня спряталась за подругу, смотрела из-за спины и чуть ли не плакала.

— Солдат, солдат я. Сержант Кузнецов Михаил Игнатьевич.