Молчание длилось вечность, но на деле не прошло и пяти секунд. Треск и писк на мгновение остановились: — Идите в комнату, сейчас приду.

Шум возобновился. Девочкам не оставалось другого, как просто вернуться в казарму. Ветер всё так же завывал, попутно сдирая пожелтевшие листья. Монументальные сосны и ели составляли костяк лесного массива, оттого, жёлтые и оранжевые берёзы, рябины и один величавый дуб выглядели ещё привлекательнее. Очаровательная своей простотой картина. Тоня иногда шаркала ботинками, что были ей не в размер, а Оля отбивала чёткий ритм своими добротными берцами. Ничего не тревожило, а с порывами уходили и все плохие мысли. Возможно, по этой причине Михаил и оставался здесь, хотя эта мысль, конечно, крайне романтична и истинные его мотивы точно в разы приземлённее.

В казарме продолжал гореть свет. Девочки вернулись в комнату, её наполнял свежий аромат зелёного чая с мёдом, кружки с которым стояли на столе. Одна из них была той, которую успела подметить Тоня.

И когда он только успел? — в их мыслях зрел схожий вопрос.

Тоня с Олей расположились на большой, заправленной кровати и прильнули к угощенью. Чай уже успел порядком остыть, но был тёплым и сладким. Может он и не с шиповником, как хотела того Тоня, но помимо воды они уже давно ничего не пили. И снова стук. Кажется, в такое время сложно ожидать от рядового солдата какой-то культуры или учтивости, но Михаил нарушал глупый стереотип, не забывая про простые нормы приличия и порядка.

— Оля, Тоня, вы уже тут? Да слышу я, уже во всю чаи гоняете.

Михаил энергично открыл дверь, войдя боком. На подносе стояли открытые, разогретые говяжьи консервы. Запах мяса и жира быстро перебил аромат чая, у Тони уже почти стекала слюна от обилия предстоящих гастрономических удовольствий.

— Извините, без гарнира, варить больно долго. Вот вам вилки, угощайтесь. Не уляпайтесь только, оно жирное всё.

На лице с жёсткой чёрной щетиной появилась грустная улыбка. Видно, сам он ничего сегодня не ел. Михаил подходил к третьему десятку, но у него уже проступала седина, а взгляд напоминал мужчину лет пятидесяти. Только сейчас это заметила Оля и не могла свести с него взгляд. Лицо его было таким простым, будто с детского рисунка, без ярких черт, страшных шрамов или ссадин. Лишь грубовато квадратное. Серовато-зелёные, тусклые глаза выдавали в нём личность, думающую и мыслящую, и, возможно, от этого потерявшую всё сокровенное, что было в жизни. Даже его широкие плечи и грозный вид чахли за ненадобностью.

— Чего не ешь? — наконец заметив пристальный взгляд, он обратился к Оле.

— А? Я ем. Откуда тушёнка?

— Как откуда, со склада, конечно. Последняя партия на моей памяти пришла в восьмидесятом. Ещё годятся, считай, что последний год и выкидывать. А пока горячие — ешь.

Со стола пропала кипа бумаг. Оля не знала, что там было, сознательно отказавшись рыться в чужих вещах и прошлом. Сейчас она начинала понимать состояние Михаила. Тоня же молча уплетала мясо за обе щёки, и съела бы она всё за пять минут, но тушёнка оказалась на удивление жёстче, чем сухпай. Хочешь или нет, а приходилось разжёвывать и лишний раз напрягаться. Она тщательно пережёвывала, запивая всё из большой эмалированной кружки с ромашкой.

Ну что за несправедливость?!

— Миша, почему ты всё это делаешь?

Кузнецов устало облокотился спиной на заваленный грязной одеждой прикроватный стул и задумался.

— Понимаешь, есть причины. Всегда есть причины что-то делать, — он смотрел в потолок, который украшала одинокая лампочка накаливания в плафоне, — Я же не хороший человек. Делал много глупостей: и убивал, и хоронил. Понимаю, как вам непривычно получать столько всего от того, кого знаешь, может, часов семь от силы. Если тебе так будет понятнее, то думай, что я искупляю вину перед народом, потому что так оно и есть.

На подносе уже стояла одна пустая консерва, что была отведена Тоне.

— Ты-то доедать будешь? — спрашивал Михаил Олю.

— Да, буду, — она зачерпнула вилкой остатки консервов и сунула в рот, почти не прожёвывая.

— Давайте всё сюда, я унесу, завтра разберёмся с остальным.

— А можно я себе оставлю? — Тоня держала кружку в руках.

— Конечно! Забирай. Только ложись скорее спать, поздно уже, — Михаил чуть приподнял уголки губ, захватил поднос и пошёл к двери, — Комната хорошо утеплена, не замёрзнете.

Тоня уже залезла под одеяло, что поспешила сделать и Оля, выключив свет.

— Посплю в штабе, спокойной ночи.

— И тебе, дядя Миша! Спокойной ночи.

Дверь закрылась, шаги стихли, генератор умолк. Только деревья качались под напором стихии.

— И всё же, он хороший, — сказала Тоня и улеглась Оле на руку.

— Может, ты и права. Давай-ка спать.

Порой угрюма ты,

Порою очень зла -

Я не в обиде на тебя,

Ведь мало знаю и могу.

Но всё изменится к утру!

Солнечный свет, не без усилий преодолевая густые кроны, проникал в комнату. Близилась зима, потому утро наступало всё позднее и позднее. Оля неохотно просыпалась, первым делом осознавая, как приятно спать в чистой постели, а не заворачиваться калачиком в спальном мешке, да ещё и в угрюмом танке. Кровать притягивала к себе, вставать совершенно не хотелось. Только вот рука казалась чужой под тяжестью лежавшей на ней Тони. Не беда, милому спящему личику можно было простить многое. Небрежно протерев глаза рукой, Оля принялась будить подругу. Никакие слова не помогали и в ход пошла тяжёлая артиллерия — щекотка.