Шрифт:
– Мне проще, – сообщил кряжистый, – я руками лечу и языком. Только вот от отравлений обычно не помогаю. Ну а эллилов прострел или одержимость – всегда пожалуйста.
Родичи собрались, чтоб не отнимать воздуха, в соседних комнатах. При Немайн осталась только мать и целители. К тому времени, когда Дионисий со свитой вошел к болящей, мэтр Амвросий уже заканчивал допрашивать сиду.
– Пульс бешеный, – констатировал врач. – Немайн взрывается изнутри, как мех с перебродившим вином. Но это ненадолго. Хотя бы потому, что сердце долго такого не выдержит.
– Не надо долго, – сида едва говорила, – надо достаточно. Это… испытания. Как новой колесницы… Органы… Как механизмы… По очереди… Сейчас сосуды. Потом другое… Я скоро забудусь опять. Надолго… Не навсегда… Надо только ухаживать. Знаете лучше… чем я.
Немайн замолчала в чуткой тишине. И епископ, понявший главное, спросил:– Сколько у нас времени, мэтр?
– Не знаю…
– Хорошо, начнем. Возможно, успеем…
Пирр до рези в глазах всматривался в багровое от болезни пятно лица. Глаза серые. Рыжая. Волосы коротко отрезаны – да, про это сообщали… Спокойна. Молчит. Не узнает? Не подает вида? Или измучена болью? Скорее последнее.
Начали читать обычную заутреню – самый короткий вариант.– Что вы делаете?
Луковку Пирр видел впервые. Дионисий – нет. Решил – проще и быстрее объяснить.
– Лечим твою подругу. Соборование есть таинство, исцеляющее тело и душу через молитву и прощение грехов. Не мешай – она едва в сознании, а для покаяния сознание необходимо…
Нион пошатнулась. Происходившее было странным и почему‑то знакомым. Может быть, потому, что происходило обращение к силам, превосходящим человека? Превосходящим и Неметону! К той силе, которую признала богиня, рассорившись со старыми божествами. Но доверить этим людям делать с Неметоной это таинственное страшно…
– Тогда сделайте это и со мной! – выскочило само собой, как и должно. – Я – она. Не вся. Но часть. Вот. Я объяснить‑то не могу!
Епископу перевели.– Можно, – согласился Дионисий, – а ты крещена, дочь моя?
– Я – это она. Раз Неметона крещена, значит, и я.
– Нельзя так. Ты – это ты, ибо пред Господом каждый станет на месте своем… А ты человек, и душа у тебя своя.
– Раз она крещена, значит, должна и я! – Речь странно напомнила Дионисию ту, которая сейчас лежала на болезненном одре. – Такого же быть не может, не положено… Ну или крестите меня отдельно.
– Ты понимаешь, чего просишь?
Нион кивнула:– Единения.
Дионисий тяжко вздохнул. С постели больной снова раздались слова.– Крестите ее.
– Она ведь не понимает, – заметил викарий, – видно же… Так нельзя.
Больная кашлянула. Перевела дух.– Сакс, приходящий в церковь потому, что это делает король, понимает больше?… Даже если вызубрил нужные слова… Она искреннее ребенка, который не понимает совсем ничего. И мудрее меня… У нее нет земной учености, зато есть сердце, чувствующее правду…
Старому священнику, видимо, стало трудно стоять. Но от поддержки викария он отказался.
– Разве этого мало?… А наставить в вере найдется кому. И – она это я. Поверьте. Она была моей жрицей… И если души у нас разные, то грехи… общие… Грех, совершенный двоими, и тому и другому вменен. И если у меня есть надежда на спасение, прошу, не отказывайте в ней и той, что шла по моим стопам.
У сиды пошла носом кровь. Бриана приложила влажный платок и принялась укоризненно смотреть на священство. Тогда заговорил Пирр – Дионисий успел заметить, как тот отреагировал на речь больной.
– Юная язычница говорила о единении с человеком, вызывающим восхищение… О единении, а не преклонении! А чувство общности и верность не есть сотворение кумира. Она меня даже немного удивила. Сколько христианок творит себе кумиров – из мужей и любимых, а иной раз из святых людей – а чаще людей, представляющих себя святыми. Полагаю, крестить ее можно. Но если прямо сейчас, то больная не может быть восприемницей.
– Ох, – сказала Глэдис обреченно, представив реакцию мужа на обретение еще одной родственницы, хоть и не кровной, – я…
– Ее крестной матерью буду я, – отрезала Анна, – возражения есть?
Не нашлось.– Тогда сначала соборуем Немайн, пока она в сознании, затем крестим ее жрицу, – подвел итог епископ Дионисий.
И снова зазвучали стихи покаянной утренней службы… Крещение там, не крещение, а звали все Луковкой, никто слово не коверкал. Похожа. До слез! За эти дни Глэдис попривыкла к нескладной девчушке, что неотлучно сидит при дочери, разве иногда до ветру бегает. Привыкла – молчит, делает все, что ни скажет мать сиды. Заговариваясь, зовет ее именем Дон. Иногда говорит голосом дочери. Сильным и решительным. Но сейчас – сейчас просит от себя. Запинаясь и глядя в пол.