Куда ни повернись, всюду они. Их бесконечно пытливые сверлящие глаза.

Но погруженная в свои мысли, Она не замечала никого вокруг. Видела зрителей, лишь стоя на сцене. И пусть ни раз слышала, как скрипит прочная мебель, пусть ни раз замечала, что она не находилась на прежнем своем месте, Она не придавала этому совершенно никакого значения, считая, что Ей показалось или по рассеянности Она совсем забыла, что передвинула что-то сама.

Пила ли Она чай, ела ли скудную пищу, мыла ли посуду – зрители жадно следили за любым Ее движением. Они набивались в тесную ванную комнату, когда Она принимала душ, расчесывала волосы, чистила зубы. Зрители наблюдали за Ее спокойным сном. Провожали до входной двери по утрам, когда Она уходила на работу. В часы Ее отсутствия зрители нетерпеливо и нервно застывали на месте, прислушиваясь ко всякому шороху, раздававшемуся за дверью, надеясь услышать Ее легкие шаги. С Ее возращением все зрители почтительно отступали в единственную комнату, ожидая выступления, не смея вторгнуться во что-то святое и личное для Нее.

Ее веки поднимались, обнажая ясные голубые глаза. Они видели так много: величественный зал театра и зрителей, внимающих каждому слову как священному, ненасытно ловящих любой звук, слетевший с Ее тонких, накрашенных красной помадой губ.

Зрители замирали. Их сердца бились медленно-медленно. Еще секунда, и вовсе остановились бы. Пали бы зрители, убитые Ее непридуманным талантом.

Не было пугающего темными тайнами прошлого. Ни пустого будущего, где один день не отличим от другого. Ни запретов общества. Ни его придуманных приличий. Ни его слов осуждения. Лишь это мгновение. Лишь дух Ее свободный и чистый.

В каждый вечер исповедь. Исповедь тяжелая. Горькая. Трудная. Исповедь человека, много видевшего. Много пережившего. Чувствующего жизнь остро. Не находящего себе места в жизни этой. Пропавшего. Одинокого.

И пусть его заклеймило незаслуженным позором общество. Пусть не могло понять, а от этого ненавидело. Пусть пыталось сломить. Пусть топтало ногами. Пусть кляло речами торжественными и громкими, но пустыми и лживыми. Зрителей не обмануть. Они любовались красотой душ тех, от чьего имени Она говорила на сцене.

Ее герои были честными. Без зла в душе. Без зависти и подлости. Любили людей. Жалели их всем сердцем. Понимали чужую душу и не осуждали. Прощали мучителей своих. К людским грехам относились с грустной, всепонимающей мудростью.

Она привносила в своих персонажей что-то неуловимое, невидное глазу, но находящее отклик в чутком сердце Ее зрителя. Огонь своей души. Огонь своего сердца.

Сколько же разных людей вместила в себя такая маленькая женщина. Сотни историй. Все разные. И во всех Она несчастна.

Договорив, Она бессильно останавливалась посреди сцены пред огромным залом, широко раскинув руки в стороны, без остатка себя отдав зрителям. По-детски трогательная. Все существо Ее трепетало. И глаза удивительные. Душа Ее в них. Обнаженная. Беззащитная.

Зрители долго аплодировали, встав со своих мест. А после подходили к сцене. Просили минутного внимания. Пожать ручку. Подарить букетик цветов. Высказать восхищение безграничное. Она, краснея, смущаясь, улыбаясь простодушно и ласково, благодарила за слова любви. Принимала цветы. Протягивала длинные худые пальцы к преданной публике. К тем, кто был с Ней в этот вечер и столько дней до него. К тем, кто никогда бы Ее не оставил.

Зрители вернулись на места. Она села посреди сцены, расправив платье. В руках держала записную книжку. Мягкая красная обложка. Исписанные страницы плотной линованной бумаги. Заметки. Мечты. Имена друзей. Их домашние адреса и телефоны. Переписка со школьной приятельницей. Рисунки карандашом. Неумелые первые стихи. Три фотографии, вложенные в последние страницы. Пачка писем, связанная синей лентой. Клочок тетрадного листа, в который черными мужскими каракулями въелись столичный адрес и телефон. Она с осторожностью и нежностью листала страницы. Проводила по ним пальцами. Читала строчки, которые помнила наизусть. Бережно перебирала письма. Рассматривала фотографии.

Она захлопнула записную книжку. Лицо Ее сделалось насмешливым, жестоким, горьким.

– Эта девчонка, – Она зажала записную книжку в пальцах, подняла в воздух и резко встряхнула, – жила на свете. Беззаботно счастливая. Тонкая как прутик. С длинными ресницами и короткими, чуть вьющимися волосами. Пела. Бессовестно испытывала терпение мамы и Федьки. Бегала на крышу в летние ночи, мечтала часами, глядя на звезды. Капризная. Но в этих капризах прекрасна. В этом характере прекрасна. Ох, порой столь несносная девчонка… Она жила на свете. Я это помню. Но это было так давно. Так чудовищно, чертовски давно.

Душный день цветущего лета уступил город прохладному вечеру. Под полной, ко всему безучастной луной и крупными колючими звездами, вклеенными в безоблачное небо, я возвращалась домой. Шла медленно, разбитая от усталости, ставшей давно чем-то привычным. И тошно было от себя, от жизни своей, от людей и улиц, изо дня в день одних и тех же. Все одно, все тысячи раз виденное и слышанное. Давит оно, к земле жмет. Не выбраться. Не вздохнуть. И думать тошно. Мысли все прежние. Тысячи раз думанные. К какой ни притронься, она с мучительной болью заполняет голову, и тянет за собой другие, не менее тошные мысли.