Шрифт:
Но отец рявкнул:
— Пошла вон!
— Коля, Коленька, прошу, давай до утра подождем… — умоляла мать.
Но отец, прихватив ее повыше локтя, и потащил в родительскую спальню, клокоча:
— Закройся в комнате, и чтоб я тебя не видел и не слышал! Одну дочь испортила, теперь вторую…
Он втолкнул мать в комнату и с хлопком закрыл дверь. Затем снова вернулся к Оле, которая так и стояла, оцепенев, у двери.
— Последний раз спрашиваю, где ты шлялась? — чеканил он каждое слово, одновременно расстегивая ремень.
Оля наблюдала с ужасом за нервными движениями его рук. Она всегда этого боялась до дрожи, хотя ее никогда в жизни не били. Боялась, потому что помнила сестру, потому что не раз видела исполосованный Пашкин зад и редкие, но страшные синяки у матери. И вот давний детский страх надвигался как ожившее чудовище.
— Не надо, пожалуйста, не надо, папа, — глухо шептала она побелевшими губами.
Отец лихо выдернул ремень из шлевок, замахнулся. Оля зажмурилась, услышав свист, а потом руку от плеча до локтя обожгло болью. И ее прорвало:
— Папа, папочка, не надо! Прошу тебя! Я в больнице была! Там Ромку избили хулиганы. В парке. Его на скорой… В больницу. Я с ним была. Пожалуйста! Я ничего не сделала!
— Ах, ты с ним ты была? Я ее тут бегаю ищу, а она…
— Папа, его чуть не убили! Его бы убили, если бы милиция не вмешалась… Я не могла его бросить!
— Да пусть бы убили, одной мразью меньше! Он девок насилует малолетних! Весь город об этом гудит! А она с ним гуляет! Срамота!
Отец, словно озверев, хлестал ее раз за разом куда придется. Оля истошно кричала, закрывалась руками, сползая на корточки. Ей казалось, что это не ремень, а острые ножи, которые вспарывают кожу, что она уже вся изранена и истекает кровью, что отец от гнева сошел с ума и попросту забьет ее сейчас до смерти…
Эта пытка длилась бесконечно. И даже когда отец отшвырнул ремень, Оле казалось, что на нее по-прежнему сыпятся жгучие удары.
— Пошла к себе. Спать, — рявкнул он. — Завтра потолкуем.
Задыхаясь от слез, она с трудом поднялась с корточек и, шатаясь, побрела в их с Пашкой комнату.
20
Мать ее не будила, дала выспаться. Хотя сон никакого отдыха не принес, наоборот, стал продолжением вчерашнего кошмара. Оля и проснулась вся измученная. Даже губы спеклись и потрескались, как от жара. Болело все, а особенно руки. Тонкая светлая кожа, лишь слегка покрытая золотистым загаром, теперь бугрилась жуткими синюшно-красными рубцами-полосами.
Рядом топтался Пашка, глядя на нее с жалостью.
— Больно?
Оля кивнула и заплакала. Больно — полбеды, но как это было страшно, и как унизительно. И, главное, несправедливо!
Пашка рванул бегом из комнаты, но через минуту вернулся, неся в блюдце горку слегка поплывшей малины.
— Это я утром собрал. Для тебя.
Оля выдавила благодарную улыбку и съела пару спелых ягод.
— Вот вырасту скоро, — серьезно сказал Пашка, глядя на сестру, — и заберу тебя отсюда. И маму тоже. А батю брать не буду. Он нам не нужен.
В другой раз она бы его ласково укорила, что нельзя так про папу, он же просто строгий, но желает им добра и все для них делает. Но сейчас язык не поворачивался повторять за матерью эти фальшивые слова. Оля отставила блюдце на прикроватную тумбочку и обняла брата.
За окнами послышался настойчивый гудок клаксона, а через минуту в комнату заглянула мать.
— Доча, — выглядела она хуже обычного. Как будто вчера отец не Олю, а ее избивал. — Там приехали. С комбината. Говорят, к тебе.
Оля вынырнула из-под одеяла. Стала хвататься за вещи, суетливо кружить по комнате.
— Оля, что им надо? — встревоженно спросила мать.
— Я должна дать показания в милиции. Я совсем забыла!
Гудок повторился.
— Пашка, миленький, сбегай скажи им, что через минуту выйду.
Брат помчался во двор.
— Это по поводу Романа? — осторожно спросила мать, наблюдая, как Оля торопливо одевается.
— Да.
— Если папа узнает…
Оля повернулась к ней.
— Ромку вчера чуть не убили на моих глазах. Я что, должна молчать? Покрывать преступников? И он никого не насиловал, чтоб ты знала! Его оклеветали! А если боишься, то ничего не говори отцу. Я долго не буду.
— Не нравится мне все это… — причитала мать, стоя за спиной, пока Оля впопыхах одевалась и собирала волосы.
И семенила следом за ней, все так же вздыхая и охая, когда она на лету подскочила к умывальнику, а потом — и на крыльцо.
— На крутой тачке прокатишься, — улыбнулся Пашка, кивая за ворота. — А можно с тобой? Пожа-а-алуйста! Наши обзавидуются!
Мать тут же подскочила, схватила его за руку, потянула к крыльцу.
— Иди в дом! — и тут же с мольбой: — Оля, может, не надо?