И всё было мирно и ровно, пока в одной увольнительной я не познакомился с девушкой Олей. Милая девушка, симпатичная, кажется, в прошлом году окончила школу, значит, моя ровесница, как я посчитал, в первый раз мы встретились на танцах, где потанцевали под «Ласковый май» и «Hotel California», я даже влюбился немного, я всегда быстро влюблялся, ещё лет с пяти, правда ненадолго, она хорошенькая, с большими карими глазками, которые так мило блестели в полумраке дискотеки и плохо освещённых улиц, тёмно-красными губками с небольшими тёмным пушком, впрочем, пушок у неё позже обнаружился всюду, темный и довольно густой, наверное, свидетельство горячего темперамента, как я думал позднее, с круглой попкой, упругими грудками, что упирались мне примерно в пупок, когда мы танцевали, волосы у неё пахли какой-то кошмарной туалетной водой, из тех, что продавались у них здесь на рынке, но мне нравилось даже это, казалось, что она среди своих подружек и моих бывших подруг и одноклассниц самая милая, потому что искренняя и настоящая, откуда мне было знать, что я ошибаюсь…

На второе свидание мы пошли в кино, смотрели что-то с Ван Даммом, я впрочем, отвлёкся сразу же и мы стали целоваться, и это тоже было мило, слюняво, с сопением и неловкой вознёй, но мне нравилось и это. А когда на третий или четвёртый раз Оля позвала к себе, сказав, что родители уехали, я расхрабрился и… ну ничего особенного тут не расскажешь, всё как у всех, как говориться…

Я, в общем-то, пользовался и раньше вниманием Волочковских дам, в основном одиноких или «соломенных» вдов, которые кормили и пускали переночевать после того, как я им какой-нибудь воды натаскаю или полью огород, или дров наколю, пришлось научиться, между прочим…

А тут вроде как влюблённость, юная бескорыстная страсть, в общем, я остался с ней на всех правах её парня, и, не подозревая, что не я один, оказывается, у неё возлюбленный…

Очень скоро выяснилось, что наш сержант, из самых отмороженных придурков, между прочим, тоже встречался с ней, причём имел далеко идущие намерения, потому что отец у неё был местный бизнесмен, хозяин городских саун со всеми их «чудесными» и очень доходными подробностями, но заработки имел, как вы понимаете, очень хорошие и самые плотные связи с бандитами тоже. И сержантик там был свой, и Олечка его привечала во всех отношениях, для чего, спрашивается, ей понадобился я, мне было невдомёк, когда всё открылось, и сержант устроил мне настоящую «ночь террора», сказав, что если выяснит, что я его Олю лишил невинности, то мне конец. И не от него лично, но от Олечкиного отца.

Вся беда была в том, что мне Оля досталась весьма опытной девушкой. Не знаю уж кто, когда обучил её всем этим премудростям секса, но вряд ли это был один человек, потому что действовала она как-то рассудочно и деловито, и это совсем не сочеталось с её юным невинным образом. Как сержант намеревался выяснять, кто там испортил его завидную невесту, я не знаю, думать о том мне было недосуг, мне хватило помятых рёбер и как следует разукрашенной физиономии, за которые я ещё и три наряда получил и чистил картоху как проклятый, начиная её ненавидеть, а сержанта на два дня заперли на гауптвахту. Вечером я случайно увидел, а точнее, услышал, что к части подъехали несколько серьёзных автомобилей, буксуя в высоком снегу…

Надо сказать спасибо нарядам и картохе, из-за которых я так поздно шёл в казарму, потому что в результате я услышал разговор прапорщика с приехавшими, в одном из которых я узнал отца Оли.

– …Хорошо, завтра Воронова в увольнительную и отправим, будет сделано. Новый год, туда-сюда… Несчастный случай в увольнительной, чего проще, – и он гадко захихикал. – Чего только по пьяни солдатня не творит… если что на Федько и спишем, так что получат оба по заслугам…

Получалось, что это только сам сержант, а именно его фамилия была Федько, считал, что он желанный жених, ни девица, ни папаша так не думали, а мне и вовсе отвели роль жертвенного агнца.

Вот и воспользовался я тем, что «Новый год, туда-сюда» и отправился в увольнительную не в город, а сразу на их железнодорожную станцию, откуда уехал первой же электричкой до Весьегонска, не разбираясь…

Я отлично понимал, что если бы не Новый год, меня сцапали бы уже на станции, но, благодаря празднику, за двое суток я успел уехать от своей части километров на четыреста. Я ехал куда придётся, сходил, где придётся, снова садился и ехал, предпочитая спать в электричке днём, а ночью ехать и не спать, чтобы не попадаться. Куда я еду и как мне не попасться, я не знал, я только украл ещё в Весьегонске ватник, который забыли или просто оставили ремонтники, пока пошли обедать или пить пиво, и засаленную шапку ещё на какой-то станции. Вещи эти воняли нещадно, это было отвратительно, но я сам за пять дней стал вонять почти так же, поэтому вполне слился.

У меня не было документов, и то, что меня не «принял» ни патруль, ни милиция, я списывал на необыкновенную удачу, и то же посленовогоднее время, когда все немного расслаблены. Но куда хуже дело обстояло с деньгами, ещё немного, и я начну голодать. Собственно говоря, уже начал, потому что я растягивал последние рубли на хлеб, а воду набирал из-под крана, но, сколько я так протяну? И куда еду? Я пока не знал… ведь за то, что я оставил часть, я считаюсь дезертиром, а значит, мне грозит трибунал, дисбат и прочие «прелести», так что перспективы самые что ни есть печальные. Если только пойти сдаться, рассказать всё… но чем это поможет? Только тем, что не отправят в прежнюю часть, и Олечкиному папе я не попадусь на расправу за «поруганную» честь его странной дочки, устроившей такую корриду вокруг себя то ли со скуки, то ли от неуверенности в собственной привлекательности, а может и просто на спор, что было вполне вероятно и всего глупее.

Но Олины мотивы меня давно не волновали, признаться, я и думать о ней забыл, а вот моя будущность представлялась всё более безрадостной. К бандитам податься каким-нибудь, что ли? Только где их взять, это же не на стройку прийти записаться в разнорабочие, но туда документы нужны, я давно бы уж пошёл…

Вот об этом думал я, засыпая на очередной станции, где меня сморил крепкий сон, хотя мои ноги мёрзли, я это чувствовал, как сквозь тощую кирзу проникает мороз, но голова так устала, что я не мог уже владеть ею…