– Поля, взяли бы вы мою машину стиральную. Гораздо скорее. Я вчера большую стирку - за час...

Ой, не надо было начинать. С Полей всегда так: дернешь - и польется. Так и есть.

– Машина!!! Видали мы ваши машины. На все - машины. Высморкаться или там до ветру сходить - и то скоро машину придумаете...

(В глазах Поли Валентина Степановна была олицетворением интеллигенции, со всеми ее грехами и слабостями.)

– ...Нет, Валентина Степановна, мне вашей машины не надо. Даром не возьму, не то что тысячи платить. Крутит-крутит, а чего крутит неизвестно. И по часам за ней следи. Кругом четыре минуты. Грязь, не грязь, белое, черное, - ей все равно. Четыре минуты. Разве я руками-то четыре минуты стираю? Я, может, каждое пятнышко на свет гляжу. Маруська-нижняя давесь на машине постирала - обхохотались мы. Все вместе склада - и давай крутить. А что вышло? Псивое белье и псивое.

("Маруська-нижняя" была соседка снизу, вечный предмет Полиных осуждений.)

– Тяжело руками-то, - вздохнула Валентина Степановна.

– Тебе, матушка, все тяжело. Не молодая, да и сердечная. Я твоих лет, а все покрепче. Выдубила я себя работой. Постираю небось белей твоей машины.

– Ну, как хотите.

Поля опять нагнулась над корытом и стала сердито двигать спиной. Валентина Степановна крошила овощи. Тихо было. Только белье плескалось в корыте да ножик о деревянную дощечку: стук, стук.

"Слава богу, молчит, - думала Валентина Степановна.
– Имеет же право человек на личную тишину".

Нет, с личной тишиной ничего не вышло. Поля еще не наговорилась.

– Вот, Степановна, я что тебе скажу. У Дуськи Саврасовой племянник молодой, а культурный. До того культурный, просто прелесть. Техникум кончил. Бывало, идет на гулянку - нарядится, нагладится, как херувим. На боку - приемник, транзистор. Ну, все как есть. Мы с Дуськой глядим, не нарадуемся. Комнату ему дали, и съехал он от Дуськи. Живет ничего, только стал у него волос падать. Ну, падает и падает, и захотел он жениться. Дуська не против, ей что, не у ней живет. Расписался он на женщине. Сперва ничего, а потом стала хулиганить. Белое, серое и розовое вместе кипятит, это надо подумать! Он сперва молчал, потом стал требовать. Она - пуще. Веревками привязывает бюсгалтер - до какого нахальства дошла. Нет, не будет он с ней жить, разойдется. Парня жалко, больно хорош.

(Поля никого не могла похвалить, не осудив кого-нибудь другого. Хвалила она чаще всего себя.)

– Я такого нахальства - бюсгалтер веревками!
– не позволю. Я хоть и простым сторожем работаю, ваши вузы-пузы не кончала, а культуру знаю. Муж-покойник пьет - а мне все терпимо. Наблюет - вытру, не то что перед соседями срамотиться. Бельишко ему постираю, вычиню, выглажу - как светлое христово воскресенье...

Замолчала. Тихо. Только белье трется.

– А что я тебя хотела спросить, Валентина Степановна, - внезапно сказала Поля.
– Ваш-то заболел или так просто не ходит?

– О чем это вы, Поля?
– лицемерно спросила Валентина Степановна.

– Прямо не понимаешь?
– прищурилась Поля.
– Об ком же, как не об Олежке об вашем? Не слепая. Стенке - и то в глаза кинется. Ходил-ходил парень, и здрасте, перестал, как водой в ньютазе смыло. И на Лариске-то твоей образа нет - не вижу, что ли? Красится-мажется, а сама как смерть загробная.

Валентина Степановна молчала.

– Таишься ты от меня, ох, таишься. А чего таиться? Дело-то житейское, бабье. Я вам с Лариской худа не хочу. Девка при мне выросла, ниже стола на кухню бегала: тетя Поля, то, тетя Поля, се. Мало я ей соплей подтерла? А ты на службу свою фр-фр, хвостом махнула - и нет тебя. А Поля здесь, куда она денется. Ребенок все-таки, не кошка. Я и кошек жалею. А ты со мной будто уши у меня как у свиньи.

– Поля, милая, не обижайтесь. Я от вас ничего не таю, честное слово. Я сама ничего не знаю.

– Шила в мешке не утаишь - проколет наружу. Ходил парень и не ходит. И девка сама не своя. А она, часом, не со свежей икрой?

– Бог с вами, что вы только говорите, Поля, да и какими словами, никак не могу привыкнуть к вашему жаргону.

Валентина Степановна ножиком сбросила зелень в уже закипающий, помутневший суп.

– Уж и обиделась, - сказала Поля.
– Жиргон какой-то. Вы меня такими словами не трогайте. Больно вы тонкие, тоньше волоса. Сама-то что, не рожала? Не гуляла? И рожала, и гуляла, а слова сказать нельзя. А ты лучше за бельем Ларискиным поглядывай. Девка неряха, все швырь да швырь, а ты поглядывай.

– Простите, Поля, у меня голова болит, - сказала Валентина Степановна и ушла к себе в комнату. Как в подполье.

...Белье прополоскать - три... Прополощешь тут белье - на кухне Поля. Удивительное многословие. Наверно, оттого, что не читает. Это у нее вместо чтения. Приучить ее, что ли, к книгам? Не выйдет. Скорее она меня отучит.

Чтобы не терять времени, Валентина Степановна переставила дела, стала вытирать пыль. Успокоительное занятие. Руки заняты, голова свободна, никто рядом не бубнит, и можно думать о чем угодно, хоть о сегодняшней конференции. Ничего, удачная вышла конференция. Но нет, о конференции не думалось, в голову лезли совсем другие мысли: Ляля, Олег.

На стене фотография: Ляля с Олегом в лесу, на лыжах. Олег - прямой, статный, темноволосый, на широкой груди - свитер в обтяжку. Черные брови срослись над прямым носом. Рядом - Лялька: стоит, вся перегнулась, словно повисла на лыжах, одна нога далеко в сторону, хохочет, в волосах снег...

Зазвенел телефон. Валентина Степановна вышла в коридор, взяла трубку.

– Мышонок, ты?
– сказал издалека любимый, смутный, низковатый голос.

– Я, милая. Откуда ты? Я тебя жду. Есть салат.