– То есть вы взяли меня, чтобы через меня иметь влияние на верхушку? – с неприкрытым недоумением усмехнулась я.

– Не льсти себе. Мы не знали, какое именно влияние ты можешь иметь в будущем, пока собственными глазами не увидели Конана ходящим кругами вокруг тебя. Мы просто пытались предугадать. Хуффи даже в “Офисе профессиональной гадалки” потратил две монеты, – на этих словах Байярд усмехнулся.

– И что она ему нагадала по этому поводу? – усмехнулась без желания смеяться я.

– Хуффи не рассказал, он ведь глухонемой, забыла? – отвечая таким образом, он отвёл взгляд. Значит, всё-таки она что-то им наговорила обо мне с Конаном, но он не желает этим делиться, что может ещё означать, что он верит если не на сто процентов, тогда во внушительный процент правдивости прогнозов этой старой то ли шарлатанки, то ли настоящей ведуньи. Пока я размышляла таким образом, Байярд решил продолжить тему, при этом всё же опустив ответ на последний мой вопрос. – Не думай, будто мы сошлись с тобой лишь ради того, чтобы приблизиться к Даннам. Что, впрочем, верно, но я бы не хотел, чтобы этот факт отрицательно повлиял на наши дальнейшие отношения. Мы тебя вовсе не используем. Просто перестраховались. Так-то мы уже давно имеем прочную связь с верхушкой. Конан – наш парень.

– Ваш парень? – в непонимании я моргнула. – Что это значит? И что насчет Айзека?

– Айзека лучше обходить стороной, – сдвинув брови, поэт решил ответить только на третий из трёх вопросов, и я поняла, что за первыми двумя могут стоять очень неожиданные, и, вполне вероятно, даже шокирующие ответы, а потому, быть может, мне и вправду лучше не знать на них ответов. По крайней мере, получить их не сейчас. И не от Байярда. – Наш бар – подполье фундаменталистов.

– Революция – это всегда ошибка, – я резко положила руку поверх руки бармена, даже не удосужившись уточнить, кто такие фундаменталисты. Всё было и без разъяснений ясно.

– Революционное настроение среди подгорного народа рассаживает вовсе не моя поэзия. Его, как бациллы в плодородную почву, сеет политика не нашего президента. Моя поэзия лишь рассказывает о том, как эти бациллы распространяются и каким образом их можно искоренить из почвы, которая ещё может дать пригодные плоды. Конечно же я против революций. Я ведь поэт, что значит: я здесь для созидания, а не для разрушения, – напомнил мне собеседник, сняв мою руку со своей и положив её на барную стойку. – Пропадают люди, Неуязвимая. Гибнут судьбы. Одна человеческая жизнь – это уже непередаваемо много. А мы говорим не об одной и даже не о десятках судеб. Речь идёт о судьбе целого народа. “Общество нового поколения”, представительницу которого, Милдред, ты видела, когда получила от неё свою первую листовку в первый вечер в этом баре, передаёт удручающие вести. Пропадают Неуязвимые, которым их псевдорелигия поклоняется, словно иконам. Почему-то чаще других исчезают люди, рождённые под зодиакальным знаком водолея. Такие как я и ты. Почему происходит именно так – мы ещё не выяснили. Но я не сомневаюсь в том, что за этим кроется нечто действительно ужасное, и что в этом напрямую замешан никто иной, как самопровозглашенный президент Подгорного города.

Прежде чем заговорить, я, сдвинув брови к переносице, немного помолчала.

– Знаешь, когда я впервые пришла в этот бар, я сочла его злачноватым местечком. Но очень скоро именно это место предстало передо мной оплотом последней адекватности во всём этом странном городе, – при этих словах я тяжело выдохнула, опасаясь своих собственных слов, которые планировала сказать дальше. – Может быть тебе не стоит восставать против системы, которая способна перемолоть кости последним остаткам человечества? Побереги себя, – я положила руку на высокое и крепкое плечо поэта. – Ты стал мне дорог. Я не хотела бы тебя потерять.

Смотря мне в глаза, Байярд бесстрашно ухмыльнулся, после чего уверенно ответил:

– Вас проверит время это на хребет:

бесхребетный человек ты или нет?

Или сила есть стоять за свою кость -

не отдать её на трусость и на злость…

Вас проверит каждая секунда на подвох,

и не важно будет: смог или не смог

выжить там, где кто-то в пропаганде сдох.

Важно будет, выстоял ли торг:

сделал хоть немного, хоть чуть-чуть,

чтобы черноту не просто обойти, но сдуть

миллиметр, полмиллиметра с чьих-то глаз?

Что ты сделал, чтобы жизни чьей-то свет вдруг не угас?

На мои глаза навернулась едва уловимая влага.

– Остановись… – сжав его плечо, с мольбой прошептала я, заранее зная, что он не выполнит мою просьбу – не остановится. Кто угодно, но не он.

В ответ на последнее моё прошение владелец “Поющего Поэта”, глядя мне прямо в глаза, провозгласил своё окончательное решение:

– Пиши стихи и “мордой в пол!” ложись

за каждую строку и рукопись.

Меня предупреждали: “Лучше ты остановись”.

Но сломан мой стоп-кран. Теперь держись

за каждый звук, за каждый смелый вздох.

“За правду ты рискуешь сдохнуть, коль ещё не сдох”.

Мне всё не страшно. Хоть и есть ради чего

бояться звука слова своего.

Итак, мой стих, неси в толпу слова:

за всё ответит даже немота.

Не призываю вас кричать или восстать.

Живите, если вам от бомб не умирать,

дышите, если можете дышать,

и не стыдитесь, если не за что краснеть.

В любой войне есть те, кто будет побеждать,

и те, кто будет незаметной тенью в ней существовать.

Так будет – будет! – моя тень вперёд меня бежать:

я вслух сказал лишь то, за что другим пришлось и умирать.

Глава 29

В лифте я поднималась в компании трёх девушек, на одной из которых была надета коричнево-белая униформа, выдающая в её носительнице искусственно оглушенную Уязвимую. Девушка, которая выглядела самой старшей в их компании – лет двадцать пять – улыбаясь поглаживала низ своего живота: