Тургенев на первой же странице знакомит нас с Полесьем в длинном пассаже, рисующем лес необъятным и устрашающим. Тон изложения здесь подчеркнуто, откровенно эмоционален – такой интонацией нас погружают в атмосферу, где человек не может быть как дома. Богатая образность (развернутое сравнение леса с морем, персонифицированный образ Природы, обращающейся к человеку) противопоставляется стилю карты или энциклопедической статьи, как и лаконичному описанию, которое сам Тургенев дал Полесью в письме Анненкову: «Лес, в который мы вступили, был чрезвычайно стар. Не знаю, бродили ли по нем татары, но русские воры или литовские люди смутного времени уже наверное могли скрываться в его захолустьях» [Тургенев 1960-1968а, 7: 58]. Зачин рассказа, родившегося в той поездке, забрасывает нас в чащу чуть ли не силой. Только к концу пассажа мы понимаем, что слушаем размышления о былом некоего рассказчика, мелкопоместного охотника, вспоминающего свою двухдневную охоту в компании проводника-крестьянина. Начало рассказа у Тургенева написано мастерски, остро и с несомненным расчетом: несмотря на то что охотника будут сопровождать последовательно несколько крестьян-провожатых, знающих местность куда лучше его, мы полностью оказываемся в его власти, вовлеченные в созерцание состояния его души не меньше, чем окрестностей Полесья. Словно одинокие фигуры Каспара Давида Фридриха в пейзаже, тургеневский охотник напоминает нам о моменте познания, напряженном процессе наблюдения.

«Полесье» – это не только имя собственное, но и нарицательное: оно обозначает конкретный лесной массив в Центральной России и тип леса, который можно встретить повсеместно. Вместе эти значения открывают нечто существенное в роли этой местности в повествовании. Долгие годы я читала тургеневскую «Поездку», не догадываясь, да и вообще не особенно задумываясь о прообразе описываемого места. Но такое прочтение, как я теперь полагаю, ее обедняет, а также скрывает от нас частицу России, которую Тургенев хотел представить нашему взору. Мы как читатели привыкли воспринимать Петербург Достоевского как локацию одновременно вымышленную и историческую, место, в котором бытовые реалии и утрированная психологическая реальность сталкиваются и разрушают друг друга. Можно заказать пешеходную экскурсию по современному Петербургу и пройти раскольниковскими маршрутами. Никакой делец (насколько я знаю) еще не открыл магазин на берегах Рессеты, но прогуляться по тамошним лесам мы можем совсем как по бывшим трущобам вдоль канала Грибоедова. Ландшафт Тургенева и реален, и больше чем реален; в топонимах и невзгодах его Полесья – эстетика реализма и аллегорические отсылки. Это ускользнет от нас, если мы не попытаемся разобраться с его географией, с историей этих лесов, как экологической, так и политической.

Редакторы советского собрания сочинений Тургенева относят этот рассказ к теме «человек в природе» [Тургенев 1960-1968а, 7: 417]. В дальнейшем я со всей серьезностью подойду к этой традиции, выводя из ее логики ряд сопутствующих вопросов. Мы уже затронули природу места, где разворачиваются события; история также задается вопросами и относительно природы человека', хоть по-русски слово «человек» может относиться к лицу любого пола, все персонажи рассказа – мужчины (если не брать Изиду и персонифицированную Природу из первого абзаца). Хотя словосочетание «человек в природе» – это такое же обобщение, как и просто «человек» в начальном отрывке рассказа, сама история проводит различия между разными людьми и их разным опытом, достойными внимания индивидуальными особенностями. И раз уж в центре внимания этой главы – местность и персонажи, то там же окажется и характер тургеневского повествования, художественная форма письма о природе, не слишком похожая на то, что ныне понимают под этим жанром американцы. Можно назвать «Поездку в Полесье» охотничьей зарисовкой, этнографической сценкой, несколько аллегорической дорожной зарисовкой, литературными мемуарами – и все будет верно. Это также образчик описания природы в русском стиле, определивший для последующих авторов (по крайней мере XIX века, а возможно, и более позднего времени), что значит писать о природе в России. Тот факт, что тургеневский рассказ может похвастать разнообразием представленных классов и типичных для двух культур пониманий места, едва ли случаен: русский пейзаж создал мир, в котором совсем малочисленное европеизированное дворянство с трудом уживалось с бесчисленным крестьянством, и их традиции восприятия местности и ее познания кардинально отличались. Исследовать территорию тургеневского Полесья значит спотыкаться об этот факт чуть ли не постоянно, даже когда мы в который раз пленены поражающей красотой мест, прозрачной каплей смолы, капающей из соснового ствола в полдень, косыми закатными лучами солнца на молодой березе, пейзажем, вечно зовущим нас вперед, в свою паутину чувств и смыслов.

В начальных абзацах «Поездки в Полесье» человеческие судьбы раскрываются в серии кратких эпизодов, которые позволяют почувствовать, каким выразительным и неожиданным будет сам рассказ, насколько он созвучен вопросам о том, кто же есть человек, что же есть природа. Все начинается с длинного пассажа рассказчика, оглядывающего незнакомую и внушающую ужас перспективу; повествование быстро переключается, но не на человека вообще, а на конкретных людей, рабочий люд, скорее находящийся в движении, чем застывший в благоговейном созерцании. Стоя на берегу Рессеты, рассказчик замечает группу работников, появляющихся из леса с котомками за плечами, во главе у них «старик лет семидесяти, весь белый». Один останавливается спросить, почем пряник у бродячего торговца «с ястребиным носом и мышиными глазками», у которого этот «необразованный народ» вызывает презрение. «Весь белый» предводитель подгоняет: «Поспешите, ребятушки, поспешите! <…> До ночлега далеко». Да и сам пряничник удаляется, переправляясь на противоположный берег реки. Мы с рассказчиком остаемся на этом, чтобы направиться в глубь Полесья. Компания безымянных рабочих – Тургенев называет их копачами – появляется и исчезает в рассказе «молча, в какой-то важной тишине» [Тургенев 1960-1968а, 7: 52, 53]. Никто, кроме заговорившего с пряничником мужика и озабоченного тем, чтобы добраться засветло, старика, не произносит ни слова: будучи частью разнообразия окружающего мира, наблюдаемого помещиком-охотником, оказавшимся в Полесье, эти работники-странники предстают символами и еще чего-то – некоего не вполне явного смысла, который раскроется в рассказе.

Прелесть этого рассказа во многом связана с видами: он начинается с панорамы огромного и неприветливого бора, а заканчивается, можно сказать, редкостной концентрацией неотрывного внимания, обнаруживающей в бесшумных движениях насекомого способ существования, свойственный и человеку. В промежутке между этими моментами мы следуем в путешествие, в котором крестьянин-проводник показывает себя своего рода следопытом, читающим лесную грамоту и подводящим рассказчика к пище. В рассказе, посвященном моментам созерцания и поиску своего места в непростом мире, невольно возникает вопрос, кем же являются эти работники – то есть кем мы должны их видеть. Это люди, которые копают, трудятся, у которых нет времени и денег на то, чтобы остановиться ради пряника. Их ведут через лес к ночлегу, до которого еще далеко. Мы можем увидеть в них символы того перехода, который этот рассказ предлагает нам совершить, представляя жизнь как некое экзистенциальное путешествие, но они также напоминают нам, пусть и косвенно, о возможности воспринимать их двояко: в качестве символического воплощения человеческого бытия и в качестве описания обстоятельств конкретного времени и места.

Подгоняющий копачей старый крестьянин говорит, что до ночлега еще далеко. Ночлег – это место, где ложатся ночью: составитель словаря XIX века В. И. Даль начинает свое толкование этого слова с примеров, в которых ночь проводят «в поле, в лесу», и только потом перечисляет «двор или дом» как места, где можно заночевать [Даль 1979, 2: 557]. Иными словами, наличие убежища в виде каких-то элементов или как целостной структуры не подразумевается. Можно лечь отдохнуть без какой-либо крыши над головой или укрытия от дождя и бури. Главная характеристика этого понятия – прекращение движения, отдых, а не приют или отмежевание от большого, чуждого человеку мира [Даль 1979, 2: 557]. Мартин Хайдеггер увязывает понятие пристанища со строением, а тургеневский сюжет и само понятие ночлега уводят нас в сторону более незащищенного, опасного взаимодействия и отдыха перед лицом, или в окружении, дикой природы, предстающей обителью как красоты, так и безразличия [29] .

Главенствующее мировоззрение и угол восприятия в рассказе принадлежат помещику-охотнику: это он вспоминает, как видел «крупный сосновый лес» с берегов болотистой Рессеты, это он чувствует себя отвергнутым безразличной Изидой. Его мучительное осознание своего неприятия природой является доминантной эмоциональной составляющей зачина и возвращается к герою время от времени по ходу поездки. Но он не просто трепещущий скиталец. Наряду с проявлениями крайней субъективности, он обнаруживает способность к описанию мира языком, порой невероятно соответствующим атмосфере и гибким. В некоторые моменты рассказчик звучит совсем как натуралист или хотя бы как обитатель леса или любитель прогулок – как при передаче восприятия вида, звучания, запаха полуденного леса: