Удручало и то, что женщины, оказавшиеся под одной крышей и делившие те же невзгоды, разбились на группы, которые взаимно ненавидели друг друга. Аристократки презирали плебеек, патриотки затаили злобу на феодалок, а Адриенна, бывшая и тем, и другим, молча страдала, не пытаясь их примирить. Неужели не существует идеи, которая объединяла бы людей, не сталкивая их друг с другом?..

В январе Рейно уехал в Париж на повышение: в Комитете общественного спасения оценили его рвение по выявлению подозрительных. Перед отъездом он издал ордер на арест тетушки Шаваньяк как "матери эмигранта". Когда ей зачитали эту бумагу, старушка горько разрыдалась: "Ах, сударь, я уже давно лишена счастья быть матерью!" Ее единственная дочь умерла шестнадцать лет назад… Учитывая преклонный возраст и перегруженность тюрем, тетушку посадили под домашний арест в Шаваньяке.

Подозрительных теперь выявлял депутат Гийарден, похвалявшийся своей республиканской простотой: он не мылся, не причесывался, не стирал свою одежду и носил в бутоньерке деревянные вилку и ложку.

Свобода — возможность сказать "нет". Не подчиняться безвольно. Действовать по собственному усмотрению. Но чтобы упряжка стронула с места воз, все лошади должны бежать в одну сторону одним аллюром. Если хоть одна заупрямится, начнет рваться на волю… Вот почему ни одно государство не строится на анархии — только на поощрении и принуждении.

За провозглашением республики неизбежно следует гражданская война, а затем диктатура. Так было в Риме, так, похоже, скоро будет в Америке, и то же самое случится во Франции. Гражданская война уже идет. Теперь кто-то просто обязан взять в руки вожжи и хлыст, чтобы лошади тащили воз, вместо того чтобы лягаться и кусать друг друга.

Строптивая лошадь — долой. Устала — на мясо.

Освобожденная от чуждых элементов, упряжка понесется вперед в едином порыве; усилия каждого облегчат общую ношу; уже не будет недовольных, несчастных, обделенных — когда занят делом, некогда рассуждать. Воля возницы, сообщившись лошадям, будет восприниматься ими как своя собственная, и они станут чувствовать себя свободными.

Теперь главное — кто усядется на козлы?

Возница должен крепко держать в руках вожжи, не отягощая при этом повозку собственным бременем, вовремя давать лошадям роздых и не воровать у них овес. Добродетельный. Трудолюбивый. Неподкупный. То есть он — Максимилиан Робеспьер.

На паперти бывшего собора Парижской Богоматери валялись обломки статуй царей иудейских — санкюлоты приняли их за французских королей и отбили им головы. На выщербленных плитах пола — осколки витражей и кучи щебня; в боковых нефах стояли винные бочки: их хранили здесь по распоряжению Парижской коммуны, чтобы иметь запас хорошего вина на случай беспорядков, — трактирщики давно уже взяли в обычай выдавать за вино всякую дрянь, в очередях у винных лавок ежедневно вспыхивали драки — как, впрочем, и у мясных.

Бывшее святилище Богородицы стало храмом Разума, а жрецом новой богини — Гаспар Шометт, прокурор Парижской коммуны, принявший псевдоним Анаксагор в честь греческого философа-безбожника (так он подписывал свои статьи в газете "Парижские революции"). Семнадцатого брюмера II года Республики епископ Парижский Гобель и все викарии торжественно отреклись от католической веры, сдав свои ставленые грамоты Конвенту под возгласы "Да здравствует Республика!". Дароносицы, распятия, ризы и прочие ценные вещи из парижских церквей санкюлоты сносили в Манеж, облачение подешевле напяливали на себя, устраивая антипоповские маскарады. Из свинцовых крыш отливали пули, в подвалах хранили селитру; приходские церкви продавали спекулянтам, которые быстро разбирали их по камешку, чтобы перепродать земельный участок или построить там доходный дом.

Так было не только в Париже. Жорж Кутон, железной рукой подавивший контрреволюционный мятеж в Лионе (теперь он назывался Виль-Афранши — "Освобожденный город"), объявил там войну попам, святым, мощам и колоколам; церковные покровы выдавали в приданое добродетельным девушкам, отличавшимся любовью к отечеству, поэтому все девицы на выданье сделались патриотками. В одной из церквей хранилась реликвия — сосуд, якобы заключавший в себе кровь Христа; Кутон привел с собой химика, который при всём народе вскрыл сосуд, провел анализ его содержимого и доказал, что это подкрашенный скипидар. Местные якобинцы дали Кутону новое имя — Аристид, в честь афинского стратега, и Кутон с удовольствием отрекся ради него от святого Георгия — своего бывшего покровителя.

Шометт заново "освятил" собор, устроив в нем Праздник Свободы. Вместо разбитой статуи Богоматери была живая и прехорошенькая танцовщица из Оперы: с красным колпаком на голове и с пикой в руке, она появилась из храма Философии, устроенного в бутафорской горе посреди нефа, а затем заняла свое место в алтаре и оттуда наблюдала за праздником. Музыкальное училище Национальной гвардии и оперная труппа исполнили гимны Свободе, сочиненные Госсеком на слова Жозефа Шенье, люди пели и танцевали.

Однако уже первого фримера католик Робеспьер произнес пламенную речь против "аристократического атеизма", и две недели спустя Конвент принял закон о свободе культа. Шометта исключили из клуба якобинцев за "чрезмерное усердие в дехристианизации". Но ведь свобода культа подразумевает, что и культ Разума имеет право на существование? Шометт решил устроить еще один праздник Свободы, благо для него нашелся отличный повод — отмена рабства в колониях и декрет о равноправии людей всех цветов кожи, принятый Конвентом шестнадцатого плювиоза.

У дверей храма Философии теперь стояла троица: Гений с факелом, Свобода во фригийском колпаке и Равенство с плотницким уровнем. Собор украсили ветками и водрузили там целое дерево с венками, преподнесенными народом Конвенту. Стоя перед храмом, Шометт произнес очень длинную и цветистую речь о преступлениях рабовладельцев, уподобив рабство негров феодальной зависимости, в которой аристократы держали французский народ, а в конце призвал бывших рабов и патриотов вооружиться терпением и довериться Конвенту. (Можно и прогнуться лишний раз, спина не заболит.) Эту речь стенографировали два секретаря для последующей публикации и распространения. Членов Конвента можно было узнать по двурогим шляпам, но они (не больше дюжины) тонули в море красных колпаков и чепцов: народ явился поглазеть на угольночерного негра лет пятидесяти — депутата от Сан-Доминго Жан-Батиста Белле. Бывший раб, в двухлетнем возрасте вывезенный из Сенегала, заслужил себе свободу во время войны за Независимость США, а недавно получил шесть ран в боях с белыми поселенцами в Кап-Франсе. Он был в мундире пехотного капитана, рядом с ним стояли двое его товарищей — мулат и белый. Креолка Люсидор Корбен произнесла благодарственную речь и тоже сорвала аплодисменты.