Жак-Рене Эбер складывал в голове статью о празднике для нового выпуска "Папаши Дюшена". Газета была его единственным рупором: в клуб якобинцев Эбера больше не пускали, он мог витийствовать только в клубе кордельеров, но там уже не осталось ни одного члена Конвента, тогда какой смысл в этих речах? Сегодня решения принимают не в клубах, а в Конвенте. Праздник Свободы — передышка перед новыми боями, которые "Папаша Дюшен" будет вести со "Старым кордельером" Камилла Демулена — этого адвоката красных каблуков [21] , защищавшего Лафайета и Дюмурье, предводителя миздрюшек, которым место на тюремной соломе, завсегдатая притонов! И если он опять попробует бить его "фактами", показывать какие-то бумажки из казначейства, услужливо подкинутые Робеспьером, по которым выходит, будто Эбер получил от военного министерства шестьдесят тысяч ливров за шестьсот тысяч экземпляров одного-единственного номера "Папаши Дюшена" (который никогда не выходил таким тиражом, да и столько не стоит), а следовательно, прикарманил сорок три тысячи, будто он часто обедает у богатого голландского банкира Коха и обкрадывает нацию, тогда как истинные революционеры должны быть образцом умеренности и неприхотливости, папаша Дюшен кинет клич "бешеным", в Париже снова начнут бить в набат, и вот тогда посмотрим, чья возьмет.

…Эбера и еще пять человек арестовали в ночь на двадцать третье вантоза. В набат никто не ударил, санкюлоты и не думали их выручать. Накануне по секциям распространили доказательства измены "бешеных": они прятали продукты, чтобы вызвать в Париже голод, собирались разграбить Монетный двор, устроить новое избиение роялистов в тюрьмах, чтобы выставить патриотов кровожадными убийцами. Вот гады!

Суд начался через неделю и длился три дня. Фукье-Тенвиль сумел выставить эбертистов сообщниками иностранцев — барона фон Клотса, взявшего себе имя скифского мудреца Анахарсиса и мечтавшего об "универсальной республике", Якоба Перейры, отправленного комиссаром к Дюмурье, и еще двадцати человек. Ужасный заговор против Республики, составленный агентами англичан и других вражеских держав, вовремя раскрыли, коварный план осуществить не удалось!

Всю свою последнюю ночь в тюрьме Эбер вопил и звал на помощь. Часовые смеялись: эк его разбирает! И это папаша Дюшен, преемник Марата, требовавший рубить еще больше голов! Оно и понятно: одно дело — чужие головы рубить, а другое — когда своя.

В половине шестого вечера на площадь Революции въехали три телеги, доставив восемнадцать осужденных. Толпа была еще гуще, чем обычно, но только состояла не из санкюлотов, а из банкиров, лавочников, щеголей в вычурных нарядах, дам, сохранивших элегантность, и прочей публики из "бывших" — на их улицу пришел праздник. Полицейским агентам, подслушивавшим разговоры, пришлось срочно раздобыть себе штаны в обтяжку, фраки, шляпы и галстуки, чтобы не выделяться. Богатые платили немыслимые деньги за места рядом с гильотиной, чтобы наблюдать спектакль из партера, бедные занимали места заранее и провели на площади всю ночь, сочиняя "жалобу папаши Дюшена" и предвкушая, как он "выпадет в форточку". Когда это случилось, ликующая толпа выплеснулась на Елисейские Поля, хохоча и танцуя.

Оборванец был небрит и грязен, припадал на левую ногу с неумело наложенной повязкой и затравленно озирался по сторонам. Его щеки запали, под глазами залегли синие тени, но выпуклый лоб и орлиный нос выдавали породу. Хозяин постоялого двора в Кламаре долго разглядывал его исподволь в щелку двери (локти на стол не положил, лицо утер не ладонью, а платком), потом всё же велел служанке подойти к нему.

— Чего желаете? — спросила она недовольным тоном.

Денег-то у него, скорее всего, нет; опять станет пихать ей какую-нибудь безделушку в уплату, а куда их потом девать? Так и есть: крутит перстень на пальце.

— Приготовьте мне яичницу.

— Сколько яиц?

— Дюжину.

Бродяга произнес это удивленным тоном — а сколько же еще? Служанка вскинула брови, но ничего не сказала. Выслушав ее доклад, хозяин послал мальчишку в Комитет общественной безопасности.

На допросе оборванец назвался Пьером Симоном, бывшим камердинером. Ни паспорта, ни свидетельства о гражданском поведении у него с собой не было, поэтому его отвезли в тюрьму городка Бург-ла-Рен, переименованного в Бург-Эгалите. Заплатить за ужин ему было нечем; ничего, посидит и так. Утром его нашли на полу; крышка перстня, оказавшегося полым внутри, была откинута. В заключении о смерти написали, что Пьер Симон скончался ночью от удара. Так окончил свою жизнь маркиз де Кондорсе.

Хирург перетянул руку жгутом выше локтя и ткнул кончиком ланцета во вздувшуюся вену. В подставленную чашку полилась темная кровь. Робеспьер отвернулся.

Кровь, кровь… Сегодня утром на подушке опять оказалось заскорузлое бурое пятно — значит, ночью у него кровило из носа.

Если у него такой избыток крови, что она не держится внутри, почему он постоянно чувствует себя изможденным и принуждает себя работать неимоверным усилием воли? Дневной свет причиняет боль глазам, приходится носить затемненные очки. Врач, похоже, толком не знает, что с ним. "Больше витаминов". Апельсинов Максимилиан уже видеть не может: даже белки глаз пожелтели, на лице появилась сыпь, а на ноге вчера открылась язва — еще не хватало кончить, как Марат! Нет, больше никаких апельсинов. Ограничимся кровопусканиями.

Ранка в сгибе локтя ноет. Не слишком ли туго хирург наложил повязку? А, всё равно ее скоро снимут. Не будем отвлекаться.

Робеспьер придвинул к себе пачку бумажных листов и окунул перо в чернильницу.

"Слово добродетель вызвало у Дантона смех: нет более стойкой добродетели, сказал он, чем та, которую он каждую ночь являет своей жене.

Когда я указал Дантону на клевету бриссотистов, развернутую в газетах, он ответил: "Мне-то что за дело! Общественное мнение — потаскуха, память потомков — глупость!"

Напрасно я жаловался ему на фракцию жирондистов: он утверждал, что никакой фракции нет, всё это тщеславие и личная вражда. Дантон говорит, что плутов надо использовать. Потому-то он и окружил себя самыми грязными интриганами. Благодаря своей терпимости к пороку, он сделал своими сторонниками всех развращенных людей на свете. Должно быть, к этому он и стремился".

Как всё-таки ноет рука. Это мешает сосредоточиться.

Дантон сначала отшучивался, а когда понял, что серьезного разговора не избежать, сразу помрачнел. В его глазах даже показались слезы. "Мы же оба адвокаты, Максимилиан, — сказал он, — а зачем нужны адвокаты? Чтобы не дать мертвой букве задавить живого человека". Он стал слишком мягкотелым. Умеренность ничем не лучше эксцессов. Личная вражда? Из нее-то и рождаются фракции, заговоры. Со всеми фракциями нужно покончить раз и навсегда! Одним ударом! Или мы их, или они нас! Жорж, ты со мной?..