25/XII у нас был лыжный выход с 10 до 5 вечера. Лыжи у меня были не подогнаны, идти было трудно, при этом я до сих пор никогда на лыжах много не ходил. Мы проехали км 25—30! Привалов было лишь 2—3 по 5—10 мин. Ужасно устал…

Вчера получил письмо от Ильи Розенфельда. Парень расхвастался. Пишет, что он и Сорокин (Пушкин) почти не занимаются, а шляются с нашими девочками в театры и кино. Не знаю, стоит ли ему ответить…

Недавно стреляли – из 10 выбил 5…

Настроение хреновое. 18-го пойду к фельдшеру насчет глаз…

В этот трудный для Марка период полковой фельдшер направляет бойца Кривошеева на обследование в глазную клинику, и довольно скоро становится очевидно, что Марку должны предоставить освобождение от воинской службы. А пока судьба продолжает его испытывать.

Из дневника

1 января 1941 г. Новый год! Сегодня первый день нового года. Этот год для меня в самом деле новый. Если раньше новогоднюю ночь я проводил вместе с близкими, то вчера я встретил его за газетой, наедине, с сознанием того, что все наши ребята поднимают бокалы, провозглашают тосты за счастливый новый год. Сегодня даю военную присягу…

Я уж давно не писал. Сказать по правде, настроение у меня в последние дни было неважное. Занятия были напряженные, большинство в поле. Кроме того, в тот выходной был в наряде…

Самым печальным был день 26/XII. Став на пост у машин в 11 вечера, я сразу же угодил правой ногой, примерно по колено, в ледяную воду, вода по голенищу валенка прошла к пятке – было малоприятно. Вот тут-то я почувствовал, что нахожусь в армии. Нога начинала мерзнуть, но я стоял на посту. И лишь тем нарушил устав караульной службы, что поставил возле себя винтовку, желая нагреться бегом возле нее. Вдруг я увидел приближающуюся фигуру, я узнал дежурного по части мл. лейт. Селютина. Я крикнул: «Стой! Кто идет?» – и кинулся за винтовкой, он заметил мой рывок в сторону за оружием. Подошел. Сказал, что ему остается лишь снять меня с поста. Через некоторое время пришла моя смена, дежурный по ротам – разводящий приказал мне идти в штаб. Я при дежурном снял валенок, из него высыпались кусочки льда. Если вначале он мне грозил судом, то после такого открытия, очевидно, решил меня «помиловать» и сказал, что лишь доложит комвзводу Муравьеву. Чтобы убедиться, что дело до суда не дойдет, я, полураздетый, зашел с «убитым» видом в штаб и «ослабевшим» голосом спросил, не грозит ли мне дисциплинарный батальон. Селютин, желая меня успокоить, сказал, что командиру части об этом не доложит.

Днем по путевке от штаба я выдал машину, а затем часа 2 не мог прийти в себя, т. к. думал, что опять нарушил устав, дав машину без разрешения дежурного. Однако позже узнал, что поступил верно, т. к. по разрешению дежурного даются машины лишь при отсутствии путевки. Придя с поста, я все время ждал, что на меня обрушится Муравьев. Но это еще пустяк, весь день и ночью я все время подбирал себе меру наказания: 2-е суток гауптвахты (губы), наряд на 31 декабря, выговор. Однако еще раз повторилась пословица: «Человек полагает, а Бог располагает». Селютин, сохраняя свою благосклонность ко мне, об этом проступке умолчал…

О том, что меня освободят от воинской службы, я узнал еще 23 декабря 1940 года, т. к. в Гомеле был освидетельствован в глазной клинике профессора Брука и подведен под ст. №114 в расписании болезней 184 за 1940 год.

Февраль 1941 г. Фотографию на память в новом обмундировании Марк Кривошеев все-таки сделал

—

3/I прошел гарнизонную комиссию, куда был направлен нашим врачом Годаскиным. Он начертил план гомельских улиц, по которым я должен был пройти, а после комиссии освободил меня от строевых занятий. Дело мое пошло в округ, в Минск. В нашем батальоне служил мл. серж. Бесецкий, он работал в штабе дивизии, отправляя корреспонденцию. От него 4/II—41 г. я узнал, что округ утвердил мое увольнение. 10-го я выехал в Речицу, а 16/II был демобилизован. Поехал в Минск, а 10/III приехал в мою любимую Полтаву.

Рассказывает Марк Иосифович

В то время быть призванным в армию считалось большим почетом и гордостью. Поэтому, когда меня в Минске переосвидетельствовали и сказали: «Такие нам не нужны», я, конечно, переживал. Перед ребятами было очень неудобно. Но, что делать, судьба. Получил «белый билет», и с тех пор меня не призывали. Я с большим позором вернулся в Полтаву. Стал готовиться к поступлению в институт.

Марк Кривошеев. Полтава, март 1941 г.

Вспоминает Илья Розенфельд

1941 год. Я уже студент первого курса нашего строительного института.

Сегодня 22 июня, воскресенье. Встаю я пораньше – завтра последний зачет по геодезии, принимает строгий доцент Томашевский.

Я сижу за столом, за моей спиной на столике радиоприемник. Как обычно, он настроен на воскресную музыкальную передачу из Германии. По утрам это Иоганн Штраус, вальсы, марши и польки. Но что это? Сегодня музыки нет, только какие-то взволнованные, перебивающие друг друга возбужденные немецкие голоса, шум, треск, крики, какой-то непонятный шум. Я слышу лающие выкрики на фоне грохота бомбовых разрывов, сплошной треск автоматной стрельбы, густой рев моторов. Захлебывающийся фальцет кричит сквозь сплошной грохот взрывов: «Русская казарма уже взята… Наступление идет успешно… Русские бегут…» Я взволнованно вращаю ручку приемника, нахожу другие немецкие радиостанции, но и здесь то же…

А вот радио Берлина. Но и тут – марши, воинственные солдатские песни, грохот марширующих кованых сапог, возбужденные лающие голоса и пронзительные короткие команды. Что это?!

А что передает Москва? Только что окончилась «Пионерская зорька», диктор читает последние известия о достижениях передовиков труда. Ничего тревожащего, все как обычно. Но вдруг минутная пауза… и начинается музыка. Песни и марши следуют друг за другом, без пауз и дикторских объявлений. Это очень странно. Ощущается, что должно что-то последовать, мы уже имеем опыт. Такое бывало перед каждым важным сообщением: перед Зимней войной с Финляндией, перед походом в Польшу в сентябре 39-го, перед присоединением Буковины к СССР прошлым летом…