Когда уезжал, то в Полтаве уже проводилась эвакуация, но мама и я почему-то смотрели на это через пальцы. Мама любит Полтаву, и не знаю, решится ли теперь двигаться в путь. Полтаву уже давно усиленно бомбят.

…Приехал в Харьков, все будто бы устроилось хорошо. Я прописался и жил у Левы Гуревича. Квартира у него прекрасная. Был в институте. Но война! Будь она проклята! Я чувствую, что она исковеркает мою жизнь, не даст возможности исполниться моим заветным мечтам. Немцы продвигаются вперед. Весь Харьков мобилизовали на рытье укреплений вокруг города. Пришел 30 августа в институт. На собрании новичков нам сказали довольно холодно, но ясно: 31-го в 10.00 мы должны явиться с теплым бельем и продовольствием и отправиться в неизвестном направлении. Наш отъезд 31-го отложили. 1-го сентября, в тот долгожданный день, когда я думал впервые с кафедры услышать седовласого профессора, я шел по Харькову с лопатой в руках и котомкой за спиной!

Выехали вечером. На следующий день утром приехали на станцию Перещепино. Я сразу познакомился с ребятами… У нас организовалась компания, которая впоследствии стала бригадой землекопов. Вечером мы прошли 15 км до Семеновки. Расквартировались. А на следующий день вышли рыть траншеи…

Екатерина Михайловна оставалась в Полтаве. Мы не знаем, пыталась ли она уехать из города. Мы только знаем, благодаря свидетельствам Ильи Розенфельда, что уехать в сентябре было уже практически невозможно.

Вспоминает Илья Розенфельд

В один из дней нас, группу студентов, по распоряжению райкома комсомола направляют на Южный вокзал в распоряжение его начальника. Что будем там делать – скажут на месте. На вокзал мы отправляемся пешком и уже на мосту через Ворсклу слышим доносящийся со стороны вокзала странный глухой шум. Что это? Приблизившись, застываем в недоумении. Перед нами воистину сюрреалистическая картина: на огромной привокзальной площади от моста и до вокзального здания, по всей ее ширине на земле, на разостланных одеялах, просто на камнях и на асфальте шевелится и шумит многотысячная человеческая масса. Тысячи людей с детьми, с каким-то скарбом – узлами, мешками, корзинами и чемоданами – тесно заполняют всю площадь, лежат и сидят на вытоптанной траве и на проезжей части, в сквере на цветочных клумбах.

Над всей площадью – сплошной гудящий говор тысяч голосов, слышатся отдельные выкрики, детский плач. Впереди у водонапорной башни тройным кольцом вьется многосотенная очередь к водопроводному крану. С чайниками, кастрюлями, банками и разнообразной посудой молча и покорно стоят бледные женщины, старики и дети. Дверь единственного вокзального туалета крест-накрест забита толстыми досками, оттуда волнами исходит тяжелая едкая вонь разложившейся мочи и гниющих экскрементов. Вонью экскрементов несет отовсюду – ведь на площади тысячи людей, а никаких туалетов нет.

Мы с трудом пробираемся до вокзального здания. Гудящий зал тоже сплошь забит. Чтобы пройти к кабинету начальника вокзала, приходится переступать через мешки, чемоданы, узлы, прямо через лежащих на полу людей. Они сидят и тесно лежат на грязном полу, всюду вонь, заходится в вопле младенец, кричат и переругиваются женщины, плачут дети.

Бледный, с измученным серым лицом начальник вокзала в измятой синей фуражке делит нас на тройки, выдает красные повязки и поручает: сегодня же, до конца дня, составить списки женщин с детьми в возрасте только до десяти лет! Только! Для них в депо готовится состав из старых товарных вагонов. Вагоны, правда, старые, давно списанные, но сейчас их кое-как приводят в порядок. «Куда отправят этот состав? И когда?» – спрашиваем мы. Ведь эти вопросы будут задавать и нам. Начальник хмуро смотрит на нас. «На Харьков, – говорит он. – До Харькова, надеюсь, вагоны эти дотянут. А там пусть начальство решает, что делать дальше. – Он угрюмо молчит. – Завтра утром этот состав мы отправим. Много случаев дизентерии, и много вшивых, а воды нет. Да и еды ведь тоже нет никакой, а тут дети…»

До вечера мы ходим среди этой шумящей, рыдающей, шевелящейся, растерянной людской массы и составляем списки. Слух о том, что эвакуации подлежат женщины с детьми только до десяти лет, мгновенно облетает всех.

Рыдания, истерики, вопли, плачут дети – ведь здесь немало семей, в которых двое-трое детей, и некоторым из них больше десяти лет. Их что – нужно оставлять? А что с ними будет? Мы стоим в окружении отчаявшихся, кричащих и рыдающих женщин с измученными худыми лицами, у всех в руках какие-то бумаги, метрики, все они одновременно вопят и протягивают нам документы. Большинство из них – семьи военных из западных округов, у многих больные маленькие дети, но старшие тоже нуждаются в лечении, оставлять их нельзя никак… Мы в растерянности. И, конечно, вносим в списки всех детей.

Пусть решает начальство! Видя это, женщины немного успокаиваются – им кажется, что все уладилось и завтра они уедут всей семьей. Куда? На Харьков. А потом что? Мы разводим руками – этого мы сами не знаем. Наше дело – выдать регистрационные номера, которые им понадобятся завтра, при посадке в вагоны…

Через два дня узнаем, что списки наши оказались бесполезными. Состав, поданный из депо под посадку, штурмом взят озверевшей толпой. В вагоны проникли только самые сильные и ловкие.

Согласно данным Всесоюзной переписи населения 1939 года, население Полтавы составляло 130 тысяч человек, из них 12 860 евреев – в основном работники здравоохранения, просвещения, сферы обслуживания. Многие из этих людей были уверены, что в случае оккупации немцы не станут их трогать. Считалось, что немцы – цивилизованная нация.

Илья Розенфельд

Жизнь изменила окраску. Теперь все происходит на одном, основном, единственном фоне – тревожном фоне войны. И самое главное сейчас – это сводки Совинформбюро, трижды в день, утренние, дневные и вечерние. Из которых понять, что происходит на фронте, невозможно. Хотя ясно, что дела идут очень плохо.