Шрифт:
Акцентируя шарообразную «вспученность» тела, Белый навязывает два ряда ассоциаций. С одной стороны, это ассоциации низкие, трупные – жена сравнивается с мертвым животным: «Не вставала: лежала коровой» (Москва. С. 267); «<…> шаром вздуло ее, точно павшую лошадь; над нею жужулкали мухи; в тяжелой улыбке кривел ее рот; от губы отвисающей – слюни тянулися; блеск углубившихся глаз вырывался из бреда мясов и мутящихся звуков, которыми оповещала окрестности» (Москва. С. 264).
Но с другой стороны, это, как ни парадоксально, ассоциации солнечные. Шар, называемый «Анною Павловной», как и шар, называемый солнцем, – катится. Это единственная форма перемещения, оставленная героине, – в кресле-коляске «на ясных колесиках» и с помощью Задопятова: «<…> убежденно по саду катал; и – обласкивал мысленно <…>. Катил ее к берегу <…>» (Москва. С. 264) 137 .
Катить коляску с вспученным шаром, «называемым „Анною Павловной“», трудно старику и физически, и морально, что усиленно подчеркивается: «С громчайшими дыхами, пот отирая свободной рукою, катал ее в сад: заскрипели колесики гравием: – Если бы встала» (Москва. С. 264); «<…> пришлепывал старый артритик, рукою добойную тяжесть катя, а другой отирая испарину» (Москва. С. 265); «Никита ж Васильич с пыхтеньем катил – вверх и вверх свое бремя» (Москва. С. 271).
137
Ср. в стихотворении «Возврат» из сборника «Золото в лазури»: «Стоит над миром солнца шар янтарный» (Стихотворения и поэмы. Т. 1. С. 141). Строки из стихотворения «Возврат» Белый цитировал в эссе «Почему я стал символистом…» (см. выше, в начале подраздела) как доказательство профанации, падения аргонавтической идеи, ведь солнце превратилось из высокого духовного идеала в объект гастрономического вожделения, плотского наслаждения: «<…> Венчая пир, с улыбкой роковою / вкруг излучая трепет светозарный, / мой верный гном несет над головою / на круглом блюде солнца шар янтарный. / <…> / В очах блеснул огонь звериной страсти. / С налитыми, кровавыми челами / разорванные солнечные части / сосут дрожаще-жадными губами. / Иной, окончив солнечное блюдо, / за лишний кус ведет глумливо торги. / На льду огнисто-блещущею грудой / отражена картина диких оргий» (Стихотворения и поэмы. Т. 1. С. 141–142).
Но несение тяжкого бремени подается как форма добровольного служения – ради жены Задопятов решительно отказывается и от прежней любовницы, и от науки: «Я, – старый артритик: пора мне исполнить свой долг перед нею: хотя б перед смертью» (Москва. С. 262).
Для него это служение становится источником счастья и света, источником самой жизни, к которой он возрождается под благодатным, «солнечным» воздействием шара-жены:
Отер слюни: вкатил ее в тень, сознавая, что кончилось «то» зломученье, что все же живет в новом счастьи он, слюни стирал у Аннушки, Аннушку в кресле катая (Москва. С. 263).
Если ранний аргонавт Белого, влекомый солнцем, воспарял в небесные выси и шири, то аргонавт Задопятов воспаряет к вершинам духовным, расширяет горизонты сознания:
<…> в падеже своем в нем совершила восстание к жизни; вознесши седины, катил – под лиловую штору; и – нет: катил в жизнь; лишь де юре катимый предмет, она двигалась силой вещей в расширенье сознанья, его за собой увлекая (Москва. С. 263).
Можно сказать, что «шар, называемый „Анною Павловной“», как и шар солнечный, движется любовью. Ср., например, строку Данте – «Любовь, что движет Солнце и другие звезды», – использованную Вячеславом Ивановым в сборнике «Кормчие звезды» в качестве эпиграфа к стихотворению «Дух». В данном случае, подобно солнцу, Анна Павловна движется любовью старика-аргонавта Задопятова:
Он любил безнадежной любовью катимый, раздувшийся шар, называемый «Анною Павловной»; в горьких заботах и в хлопотах над сослагательною жизнью катимого шара, над «бы», – стал прекрасен (Москва. С. 266).
В дополнение к золотолазурной цветовой гамме, к солнечноподобной шарообразной форме и солнечноподобному перемещению Анны Павловны в пространстве Белый вводит множество мелких «солнечных» деталей, непосредственно указывающих на сродство небесного светила и лежащей в коляске жены.
Солнечная атрибутика присваивается прежде всего глазам парализованной Анны Павловны. Они блестят, светятся, лучатся и тянутся к небесному корреляту:
Он – испуганным пукликом бросился к креслу: склонился и видел: «она» посмотрела живыми глазами; он просто не мог видеть глаз, на него обращенных: такая любовь в них светилась:
– Что, Аннушка?
– Бы! <…>
– На солнышко хочешь? (Москва. С. 262–263)
Или:
<…> блеск углубившихся глаз вырывался из бреда мясов и мутящихся звуков, которыми оповещала окрестности (Москва. С. 262).
Или:
Ее мысли душили, лучася из глаз <…> приподымалася глазом, с которого сняли очко, над своими мясами к далекому солнышку (Москва. С. 264).
Просвеченность солнцем и протянутость к солнцу оказывается свойственна не только взору, но и, казалось бы, самым «животным» составляющим телесного облика:
<…> из кресла напучились в солнечный блеск – животы (Москва. С. 262).
Или:
<…> слюни, блиставшие солнцем, пустив, Задопятова встретила (Москва. С. 272).
Примечательно и то, что единственными словами, которые Задопятову удалось разобрать в нечленораздельном ее «мыке», были слова огненные, солнечные:
Раз раздалось совершенно отчетливо:
– Гырр…
– Что такое?
– Гыры! Догадался: – Гори!
Говорила: – Горит.
А хотела сказать: все – сгорит (Москва. С. 264).