В эту минуту дверь открылась и воротившиеся с проповеди княгиня с дочерью по-семейному, без доклада вошли в кабинет. Дюкормье отвесил им глубокий поклон и направился к двери. Увидя Дюкормье, Диана невольно покраснела, но каково же было ее удивление, когда князь вернул Анатоля, говоря:

— На одну минуту, милостивый государь, на одну минуту; я хочу вас представить жене и дочери.

Анатоль вернулся. Князь указал на него глазами своим дамам и отрекомендовал:

— Г-н Дюкормье, мой новый секретарь.

Анатоль снова почтительно поклонился княгине де Морсен и ее дочери, а князь в это время продолжал:

— До завтра, г-н Дюкормье. Ваша комната будет готова.

Дюкормье поклонился, вышел и уехал из отеля де Морсен.

Было около десяти часов вечера. Жером Бонакэ в ожидании гостей, Дюкормье и супругов Фово, сидел в своей скромной гостиной, единственное украшение которой составляли арфа, фортепиано и большие фамильные портреты родных Элоизы. Ее отец был изображен в богатом, но несколько театральном костюме французского пэра времен Реставрации, дед — в мундире флотского офицера времен Людовика XVI с орденской лентой св. Людовика. Портрет матери маркизы представлял даму в придворном костюме, в длинной расшитой мантии (отец маркизы, как многие из старинного дворянства, присоединился к Наполеону); бабка, знатная дама конца XVIII столетия, в напудренном парике с мушками и в огромных фижмах, держала за розовую ленту болонку, которая лаяла на маленького негра в красной расшитой золотом куртке, поддерживавшего шлейф этой важной дамы. Между портретами этих двух аристократок, как трогательная противоположность, висел третий, поразительно похожий портрет матери доктора Бонакэ. С полотна глядело доброе почтенное лицо старушки, в круглом чепце и в крестьянском платье. А под последним портретом — набросок карандашом, за стеклом и в черной рамке, нарисованный рукой. В бытность свою медицинским студентом в Париже, Жером Бонакэ узнал о болезни и смерти отца почти одновременно и упросил своего друга, знаменитого скульптора, поехать с ним и нарисовать дорогие черты покойника. Если не считать портретов, то гостиная отличалась чрезвычайно простой меблировкой; только кое-где стояли вазы из китайского фарфора, наполненные великолепными камелиями (г-жа Бонакэ любила цветы так же, как и ее муж). Толстый ковер на полу, огонь в камине, спущенные гардины и две лампы под матовыми шарами придавали скромному жилищу необыкновенно уютный вид, и мало кто из гостей Бонакэ стал бы жалеть, что маркиза отказалась от великолепного замка и ежегодного дохода в 50 000 экю.

Одиночество доктора было прервано приходом жены.

— Г-н Дюкормье отлично устроится наверху, — сказала г-жа Бонакэ мужу. — Я велела привести все в порядок и прибавить к мебели покойное кресло; в нем он может размышлять о своем возвращении на путь истинный; надо же ему облегчить всячески его обращение. Но, кроме шуток, мой милый, я думаю, что вашему другу комнаты понравятся; тишина там полная, из окон прелестный вид; а если у него есть какие-нибудь привычки, то вы скажете мне, и мы так устроим, чтобы он чувствовал себя хорошо возле нас.

— Милая Элоиза, какая вы добрая! Вы так хлопочете об Анатоле.

— Но как же иначе? Ведь он ваш друг, и его надо отвлечь от дурной жизни; надо успокоить, залечить его пораненную душу. Хотя это случилось и по его вине отчасти, но всякое страдание заслуживает снисхождения и участия.

— Он стоял на краю пропасти, но, слава Богу, не упал в нее. Клянусь вам, я открыл ему глаза как раз вовремя.

— Одного желаю, чтобы это внезапное обращение не было следствием минутного увлечения под вашим влиянием, мой друг, а исходило бы из серьезного, обдуманного чувства.

— Я не до такой степени оптимист, чтобы думать, будто Анатоль не обойдется без колебаний. С прошлым нельзя порвать сразу и без нравственного потрясения. Вот почему я хочу удержать Анатоля возле нас; хочу для него, так сказать, перемены воздуха; хочу ухаживать за ним, как за больным ребенком. Следует сохранить для человечества такую богато одаренную натуру. Он дал честное слово, что поселится с нами; следовательно, он у нас в руках и будет окончательно спасен, если удастся женить его.

— Кстати, мой друг, как нынче здоровье г-жи Дюваль?

— Немного лучше, но она всегда беспокоит меня. Этот брак вдвойне выгоден для нас: мы могли бы успокоиться за будущность и Анатоля, и Клеманс. Если завтра г-же Дюваль станет лучше, я поговорю с ней об Анатоле.

— Не подождать ли немного?

— Почему это?

— Я разделяю ваши надежды насчет г-на Дюкормье и вместе с вами постараюсь, чтобы они исполнились. Но, мой друг, вы лучше всякого другого знаете странные перемены в душе человека. Не благоразумнее ли заручиться некоторым нравственным обеспечением со стороны г-на Дюкормье, прежде чем ставить на карту судьбу Клеманс?

— Конечно, так лучше. И в то же время все говорит мне, что решение Анатоля искренно. Если бы вы только видели его волнение, слезы! Наконец, каковы бы ни были его ошибки, но он не способен нарушить честное слово. С другой стороны, очень страшно поступить неосмотрительно в таком важном деле.

— Вы хорошо понимаете, мой друг, что я говорю это не из желания поддержать моего претендента в ущерб вашему, — прибавила Элоиза, засмеявшись. — Я думаю, что г-н Дюкормье более подходящая партия для Клеманс, чем мой родственник Сен-Жеран, хотя он и очень богат.

— Я согласен с вами. Сен-Жеран — превосходный молодой человек. Но боюсь, что он соглашается жениться на Клемане главным образом по излишней деликатности: он не знает, как выразить благодарность вам. Правда, Сен-Жеран находит ее прелестной, говорит о ней с увлечением: раза два или три он, по моему совету, ходил в Ботанический сад и видел Клеманс на прогулке с матерью. Я убежден, что Сен-Жеран добросовестно исполнял бы обязанности честного человека, если бы женился на этом прелестном ребенке; но боюсь, как бы он рано или поздно не пожалел об этом союзе. Конечно, из деликатности он скроет сожаление, но Клеманс, с тонкой ее чувствительностью, угадает это и тогда… подумайте, какая будущность?