— Все-то ты знаешь, Андрейка! И про цветы, и про деревья. И любая работа у тебя спорится.

Они прошли вдоль дорожки, присели на зеленую, сколоченную из досок с витыми коваными ножками и спинкой скамейку.

— Не любая. Я б желал как-нибудь к рождеству подать на стол Ее Величеству только что сорванную гроздь бананов. Помнишь, рассказывал тебе про такой заморский фрукт, что на полумесяц похож и сладкий?

— Ой, рассмешил, натуральные бананы — в зиму! Да они околеют, прежде чем ты их довезешь до Петербурга!

— А я их и не повезу, прямо здесь выращу, — Анклебер столкнулся с взглядом женщины; та смотрела на него словно на несмышленого мальчугана, грозящего раскрашенной деревянной сабелькой порубать все три головы Змею Горынычу. — Я не балясничаю! И, увидишь, своего достигну!

— Что ж, дерзай, ты «своего» всегда достигаешь.

Ах, как ему стало обидно от этих слов. «Что ж, она нарочно, что ли, дразнится?!»

— Не всегда! Иначе мы бы с тобой стояли не посреди русских рябин да берез, а где-нибудь под тенью елей в Саксонской Тюрингии.

Татьяна посуровела:

— Опять! Никак не можешь простить, что тогда с тобой не удрала? Так замужем я, Андрейка! К чему грехи-то множить? Да и Осип на своих рысаках нас в два счета нагнал бы, и зашиб до смерти.

— Не нагнал бы. Лошади в чащу не пойдут. А я в лесу, как у себя дома, и где схорониться знаю, и чем полакомиться…

— Прекрати! Все давным-давно решено, и нечего былое ворошить. Давай, отнесу Прохора в люльку, он заснул наконец-то, — Татьяна переняла малыша в свои руки.

— Отнесешь, приходи к клумбам, поможешь мне цветов нарвать.

Женщина ничего не ответила, склонилась над ребенком, будто вслушиваясь в его дыхание. Анклебер попытался заглянуть ей в глаза — ничего не вышло, тронул за рукав — она отстранилась:

— Ш-ш-ш! Разбудишь сына-то.

— Так придешь?

— Приду! — Женщина тихонько, все еще не поднимая глаз, кивнула головой и удалилась.

Анклебер подошел к рябине, ветка росла высоко, но и садовник не был коротышкой, чуть потянулся, с хрустом ее надломил. «Ох, и наблюдательны эти бабы!» Жена конюха в своих догадках была почти права. Появление Павла на свет действительно не обошлось без участия Андрея, только каким образом он поспособствовал рождению наследника, не то, что Татьяна, сама Екатерина не ведала.

Садовнику вспомнился летний день 1752-го года в Ораниенбауме. Императрица прогуливалась по саду. Рядом, на расстоянии маховой сажени; (подобающей, согласно придворному этикету, дистанции), опираясь на деревянную резную трость с рукояткой в виде орлиной головы, шел граф Илья Осипович Шварин.

На Елизавете — лазурного цвета панье;, отороченное венецианскими кружевами. Широкая юбка то и дело цеплялась за сучки кустов. Если бы граф не относился столь ревностно к соблюдению этикета, дорогостоящая ткань пострадала бы меньше. Но Шварин отличался педантичностью в исполнении каких-либо правил. Правда, как это часто бывает, обратной стороной столь похвального качества являлось невыносимое занудство. Вот и сейчас, по постному лицу императрицы, можно было понять, что спутник на ее дежурный вопрос: «Как поживаете?» — стал подробно излагать, где он был вчера вечером, что ел сегодня на завтрак, и когда ожидается очередная случка его любимой борзой Джульетты с соседским кобелем Гамлетом.

Внезапно черты Ее Величества приобрели заинтересованность: в глубине аллеи промелькнул силуэт — миниатюрная наездница на черном вороном жеребце. Елизавета без труда узнала в ней жену своего племянника.

— Что за непослушание! Ведь приказала конюху не сажать Катерину в мужицкое седло! Этак держава никогда не дождется

наследника! — произнесла она довольно громко, хотя реплика была адресована, скорее, самой себе, нежели графу.

Так уж случилось, разговор подслушал отдыхавший под розовым кустом садовник. Другой бы на его месте притаился, не выдал своего присутствия, а этот, наоборот, поднялся во весь недюжий рост. В сбившихся соломенных локонах — трава, в руке — большое пунцовое яблоко, он его смачно надкусил, — несказанная дерзость. И дело тут отнюдь не в нарушении столь любимого графом придворного этикета. Елизавета Петровна ненавидела яблоки. Это все знали. Она не выносила ни их вида, ни запаха, ни, тем паче, вкуса. Аромат этого фрукта императрица могла распознать даже через несколько часов после того, как кто-либо его ел. Большинство придворных предпочитали не рисковать и вкушали «запретные плоды» только в том случае, если в ближайшие сутки общение с Ее Величеством им не грозило.

Правда, садовник пребывал у государыни на особом счету. Когда-то, в трудные для Елизаветы Петровны дни, он подбодрил ее своими мудрыми словами. Благодарная женщина всегда это помнила.

«Но нынешнюю эскападу императрица не спустит даже любимцу», — в этом пунктуальный и этичный граф Шварин был абсолютно уверен. В предвкушении скандала Илья Осипович начал истово стряхивать невидимые пылинки со своего сюртука.

Анклебер тем временем перестал жевать, швырнул огрызок подальше в кусты. Затем нагнулся и сломал ветку мускусной розы, протянул ее Елизавете, манерно преклонив при этом одно колено. Государыня вдохнула аромат цветов, и ей стало заметно легче.

— Прошу прощения, Ваше Величество, не удержался! В этом году яблони сильно цвели, выдался необычайный урожай. Только, молю, не гневайтесь на восхитительный фрукт.

Елизавета изумленно повела бровью:

— Что за чушь ты несешь! Зачем серчать на яблоко? Оно не виновно ни в твоей грубости, ни в особенностях моего организма…

Андрей не дал договорить, прервал, — еще одна неслыханная дерзость.

— Как вы мудры, Ваше Величество! Ибо человек недалекий стал бы пенять, что в райском плоде присутствует некий изъян, раз им не может усладиться особа царских кровей.