Шрифт:
— Простите, что вы сказали?
— Так, ничего. Капитан, я знаю вора, точнее воровку…
Таинство рождения
Санкт-Петербург, 1754 год
Прошло три часа, как она разрешилась от бремени, но женщина все еще лежала на мокрой родильной постели. Обычная кровать находилась в двух шагах, да не было сил перебраться.
— Пить, приньесите пить. — Слова уносились в пустоту. В помещении никого. Она поежилась, не то от страха, не то от сквозняка. Пыталась провалиться в сон. Закрывала глаза, и на темно-фиолетовом фоне проявлялись красные пятна — проекция очертаний пурпурного убранства комнаты. Пятна расплывались, заполняя собой все пространство, и тогда в его центре возникала пульсирующая черная точка, она вклинивалась прямо в мозг.
— Потшему? Потшему мэнья бгхосили? — от волнения и боли ее немецкий акцент становился жестче.
20 сентября 1754 года. Хотя Екатерина и не знала заранее дату, она часто мечтала об этом дне. В своих фантазиях видела его торжественным и ярким. Как спектакль на освещенной сцене. И она — главная героиня. Даже у самой императрицы и то роль второго плана — Елизавета и повивальная бабка дежурят у постели. На их лицах соучастие, сострадание и… восторг. Последние потуги, маленький человечек оказывается в руках у повитухи. По комнате проходит гул:
— Мальчик. Родился мальчик, наследник…
Гул перетекает в смежные покои, разносится по всему дворцу и дальше, по всей России. Елизавета поздравляет роженицу, подносит к ней плачущего младенца, и тот, прислонившись щекой к груди, моментально умолкает, засыпает, смешно почмокивая губками. Вот оно — счастье!
Стоп. Если же будет девица? Ах нет! Девицы быть не должно. Родится мальчик. Господь видел ее муки, воздаянием за них и станет рождение сына — «наследника мужеского полу». Его так дожидается императрица, его ждет вся Россия.
Вот каким видела этот день в своих мечтах Екатерина. Она шла к нему фанатично, преодолевая ненависть со стороны окружающих, перешагивая через собственную гордость.
В общем-то, многое из этих фантазий совпало с реальностью. Была суета, императрица вместе с повитухой сидела у ложа. И на их лицах были соучастие, сострадание и, чуть позже, восторг. Ей было очень больно. Казалось, проще умереть, чем подарить миру новую жизнь. Но муки были вознаграждены, она родила мальчика, «наследника мужеского полу». Однако только сынишка появился на свет, огни на сцене потухли. Младенца спеленали. Пришел духовник. Нарек мальчика Павлом (с Екатериной даже не посоветовались). И Елизавета унесла Павла в свои покои, повитуха последовала за ними. Единственный «лучик света» исчез за дверью. А молодая мать осталась лежать во тьме, забытая всеми. Наедине с неутихающей болью и неуемными мыслями.
Х Х Х Х Х
В окно комнаты, которую занимал старший придворный садовник Андрей Анклебер, уже которую неделю нагло пялилась алая от ягод ветка рябины. Комната располагалась на первом этаже одной из пристроек Летнего дворца. Надо сказать, помещение было довольно мрачным, минимум мебели: сколоченный из толстых и широких досок дубовый стол, сундук, стянутый кованой окантовкой, да жесткая железная кровать. Анклебер мог бы проводить время в гораздо более роскошной обстановке, в собственном, уже почти отстроенном особняке на Садовой улице. Но что-то не отпускало его отсюда. То ли уткнувшаяся в окошко ветка рябины, то ли чьи-то вполне очеловеченные очи…
Нет, вряд ли ветка! Она садовнику, конечно, нравилась, но не шибко, и сегодня он даже отважился эту ветку сломать. Анклебер спустился с крыльца. И тут же встретился с Татьяной, женой служителя придворной конюшенной конторы, пышногрудой блондинкой с длинной косой и голубыми глазами, — просто образец крали европейских кровей. Женщина качала на руках сынишку. Тот никак не хотел засыпать в жесткой холодной люльке.
— Андрейка, слушай, че скажу…
— Что?
— У наследника сын народился, так?
— Так!
— А каков нынче день?
— Каков?
— Двадцатый день сентября.
— И что с того?
— Так Прохор ровно на месяц цесаревича старше!
— Иди ты?! Что ж получается, у этого вот богатыря нынче праздник? Первая месячина жизни? — садовник любовно заглянул в личико мальчугану. А Татьяну, будто мимоходом, обхватил за талию. Младенец скорчил гримаску.
— Ну да, он, как чует, мается, капризничает, заснуть никак не может.
— Дай я его покачаю, — садовник на всякий случай, отер руки о рубаху, бережно взял коконообразный сверток. — С меня корзина груш. Доставлю, как только завершу букет, — в зеленых глазах заметались искорки блаженства.
— Какой такой букет?
— Елизавета Петровна приказали. Чтоб поставить у колыбели. Не пожалею для сей композиции и своей любимой рябиновой ветки.
— Что-то ты, Андрейка, близко к сердцу воспринял весть о рождении наследника, уж нет ли в сем труде твоего участия?
— Ревнуешь? — садовник с хитрецой сощурил глаза.
— Я баба замужняя, с чего мне ревновать! Слухи по двору ходют…
— Обо мне слухи-то?
— Не об тебе, об княгине…
— Я в слухи не вникаю, и тебе не советую, — Анклебер тряхнул белыми кудряшками. — А любимую ветку решил заломать, потому как в хозяйском дворце ей самое место: красный цвет — знак величия. К тому же рябина у кельтских народов числилась семейным оберегом.